Варвара Синицына - Муза и генерал

- Ваш любимый писатель? - пропищала пигалица среднего школьного возраста.

- Марк Твен, - взъерошив ладонью седую шевелюру, сказал генерал.

Почему не Андерсен? Мог бы еще букварь вспомнить.

- Моя дочь беременна от вас...

Я прямо подпрыгнула. Пока место для сна выбираю, здесь такие страсти разгораются. Сидящий по правую руку от меня полковник передал генералу записку, пришедшую автостопом из зала. С тем же успехом могли бы кинуть в генерала бомбу; потянуло жареным, и зал принял боевую стойку. Ничего себе! Оказывается, пятидесятилетний Тимофей Георгиевич еще способен и на такое! Генерал сам как будто очнулся, достал из кармана очки и прочел буквально по буквам:

- Моя дочь беременна от вас, вы обещали бедной девочке жениться, когда зарегистрируете отношения?

- Ничего не пойму, кто это написал? - растерянно обратился генерал к залу.

- А что тут понимать, алименты на шею повесят, тогда поймешь, - крикнул какой-то майор. Люди, только что искренне любившие, услышав "ату его, ату", с той же искренностью возненавидели. Даже я не смогла разобрать ни одного слова генерала, а зал и не слушал, он гудел, сотрясая барабанные перепонки. Стас со своей камерой как заведенный метался между толпой и генералом.

В какую-то минуту мне стало жалко его. Отбросив клочок бумаги, он сел за стол и, сощурив глаза, долго молча смотрел на это позорище. Даже мне, знавшей о нем поболее других, было неловко: все на одного. Он встал, направился к выходу, пятившийся спиной Стас ловил в объектив его лицо. Толпа стихла, и когда Тимофей Георгиевич был уже у дверей, какая-то тетка истерически завопила:

- Вы знаете, какое лицо у нашей нации?

- Не самое лучшее, - сказал он.

Я оценила его честность: сказать такое в пылу избирательной кампании, когда надо понравиться всем!

- Лицо нашей нации - беззубое, - кинула тетка явно заготовленный аргумент. - Почему у нас пломба дороже золота?

- Что-что, а кусаться мы умеем, вот понимаем друг друга плохо, потому что каждый слышит только то, что хочет услышать, - сказал генерал и грубо хлопнул дверью.

Совсем уже выдохшиеся, обескураженно, люди устремились к выходу. Я дотянулась до записки - знакомый почерк редкой каллиграфии. В наше время, когда чистописание не в чести, в записке буковка к буковке, и все ровные, как на открытке. При чем тут беременная дочь, она что, с катушек слетела или у нее крыша поехала?

Никогда не думала, что Бибигон знаком со мной: где была я в период службы, где он? Но оказывается, адмиралу знакомо не только мое лицо, но и имя.

- Варя, - положил он ладонь на плечо, - пойдемте, я познакомлю вас со спецкором из "Пионера столицы".

Вот это да! Рядом с нами, близко, высокие гости. Работать в такой газете, да еще в столице, а не в нашей дыре, - мечта каждого провинциального журналиста. Я пялила глаза на этого везунчика, не зря я выделила его из всего зала. Везунчик был лохмат и небрит, даже Бибигон был ему не брат, на меня он и вовсе смотрел с ленцой. Богема.

- Виталий Бонивур, "Пионер столицы". - Он протянул мне руку редкой ухоженности, с агатовым перстнем на мизинце.

Я бросила взгляд на его уши: вторичные признаки отсутствуют, значит, кокетничать сегодня буду я.

- Варя Синицына, " Заполярный край". Разве вас не сожгли в топке?

- Пробовали, не получилось, нет топки подходящего размера, - лениво парировал Бонивур.

Откуда у парня такая лень? То ли серьгу на подушке оставил, то ли мания величия обуяла.

- Вы пишите, а топка найдется. - Адмирал грубо смял в зародыше ростки нашего диалога. - Она, между прочим, неплохо пишет.

Столичный журналист очень сомневался в моих талантах.

- Пусть напишет, посмотрим.

- Да ладно, не выпендривайся, дай девочке телефончик.

Отшвырнув церемонии в сторону, Бибигон двинул Бонивура по ребрам. Ого, в каких они близких отношениях! Послушный его удару, спецкор протянул мне свою визитку.

- Будет интересный материал, звоните, - значительно теплее сказал он.

Адам Адамович больше не держал меня, мы простились, и я пошла к выходу.

- Не можешь не выпендриваться, - донесся до меня голос Бибигона.

Мне показалось, что, вторя его грозному шепоту, воздух со свистом рассекла шпажка. Да, с акустикой в Доме офицеров порядок, вот только не люблю, когда мне подсказывают.

Я вышла из Дома офицеров, сквозь пелену мокрого снега едва разглядела машину с генералом.

Он распахнул дверь, позвал меня взмахом руки:

- Ты что-то долго.

- Зато вы быстро, - огрызнулась я.

- Быстро, потому что так надо, не тебе меня учить, - раздраженно сказал генерал и, дотянувшись до задней двери, открыл ее.

Это выглядит как предложение сесть. Но я намерена оставить генерала. На пару часов не прилететь в гарнизон, в котором прошли лучшие годы моей жизни, и не посплетничать с подругами - абсурд. Тимофей Георгиевич еще успеет насладиться моим обществом. И ведь зачем-то же пошел снег. Значит, это кому-то надо.

- Я не учу, я советую, ведь мы в одной обойме. Нельзя так грубо с народом, - заметила я. - Если народ хочет покопаться в грязном белье кандидата, кандидат обязан испачкать белье.

Не ответив, генерал выбил из пачки сигарету и стал мять ее пальцами. Токмо из сочувствия к источнику удовольствия я извлекла из сумочки зажигалку, протянула ему.

- Да нет, я бросил курить, это так... - Сломав сигарету, он сунул ее в карман.

- Тимофей Георгиевич, может быть, вам какую-нибудь легенду о несчастных сиротах придумать, - продолжала я. - Якобы вы их усыновили... Народ тащится от таких чувствительных историй.

- Лучше достань мне справку, что я импотент, - сказал генерал.

- А разве... - самопроизвольно вырвалось из меня. Клянусь, я не формулировала эту мысль, не голова, а помойка, иногда такое всплывет.

- Не разве, - отрезал генерал.

Я судорожно глотнула слюну и, кажется, покраснела.

- Что-то я не пойму, ты с ними? - Генерал кивнул в сторону. Я оглянулась: на крыльце Дома офицеров стоял Бибигон в окружении подчиненных. - Или со мной?

- Я сама по себе.

- Тебя накормить, вольный стрелок?

- Если только с ложки.

- Ну-ну, значит на вольных хлебах. Полетим завтра, видишь, какая погода?

Еще бы, не только вижу, но и чувствую: косые холодные капли забираются за шиворот, я мокну с головы до пят. Если генерал не прекратит болтать, на обед у меня будет аспирин. Видимо, сочтя нашу беседу исчерпанной, генерал скрылся за домами. Аспирин же не отменяется - на прощание проклятая машина со смаком обдала меня грязью. По-моему, это месть.

Вымытая и проаспириненная, в Наташкином халате, я валяюсь на ее же диване. Наташка рядом, споро строчит на швейной машинке.

- Кому шьешь? - Я потягиваюсь так, что кости хрустят. Судя по здоровому отклику моего тела, жить буду.

- Скомороховой, - зажав нитку в зубах, бубнит подруга, цветастая ткань бежит под лапкой.