Григорий Глазов - Смерть не выбирают (сборник)

– Принеси тапочки, – попросила.

Когда, водрузив шубу на вешалку, он вернулся с тапочками, она участливо сказала:

– Не нервничай, Фима. Когда-то же надо уходить. Все люди так. Как-нибудь проживем, с голоду не умрем. Твоя пенсия, я еще работаю…

– Я не нервничаю, просто… – и он подумал, что действительно материальная сторона не так уж беспросветна: на юрфаке в университете он читал курс криминалистики, имел дипломников, вел практические занятия в школе милиции…

– Ты Виталию сказал, чтобы он хлеб купил? – уже из кухни спросила жена.

– Нет.

– И мусор второй день не вынесен.

– Я схожу за хлебом, потом мусор вынесу…

Магазин был рядом, через дорогу, поэтому Левин не стал переодеваться, натянул на старую фланелевую ковбойку куртку, обмотал шею шарфом и как был в домашних джинсах, вытертых до белых пролысин, вышел.

Когда вернулся, жена сказала:

– Тебе звонили. Какой-то Михальченко. Просил позвонить. Сказал, что ты знаешь его телефон – она держала в одной руке алюминиевую кастрюлю, в которой вчера подгорела каша, а в другой жесткую металлическую мочалку. Кто это? – Жена подозрительно посмотрела на него.

– В Ленинградском райотделе в угрозыске работал. Капитан. Два года назад его комиссовали, бандит прострелил ему руку. Нерв перебит, пальцы плохо сгибаются. Хороший парень. Молодой еще, тридцать четыре года.

– А что он хочет от тебя?

– Не знаю. Сейчас выясним. – Левин подошел к телефону, набрал номер, который помнил на память – десятки раз звонил, нередко и по ночам, когда требовалось.

– Иван? Здоров! Звонил?

– Есть разговор, Ефим Захарович. Надо бы встретиться, – ответил Михальченко.

– Что так таинственно? Ты ведь уже не у дел.

– Как сказать… По телефону сложно.

– Давай тогда завтра. Я с утра буду в прокуратуре. Часов в одиннадцать годится?

– Годится.

– Значит, до завтра…

Лето в этих краях знойное, а зима лютая. Плоская, без горбинки, до тоски пустая иссушенная степь продувается ветрами. От резких перепадов температуры на дувалах и на глинобитных стенах домов постоянные, словно морщинки, трещинки. В жару они забиты летящим из степи горячим песком, а в холода – острыми крупинками заледеневшего снега. Жилища, в какие еще не подвели газ, отапливаются по старинке кизяком и саксаулом. Его серые кусты, похожие на ревматические пальцы местных старух, дрожат на ветру за околицей, припорошенные жестким снегом. Но в любую пору года легкий дымок и теплый хлебный дух плывут со дворов, исходя из глубины прокаленных за десятилетия тандыров, где хозяйки пекут лепешки. Пекут их, разумеется, прежде всего казашки, узбечки, уйгурки и татарки – как это делали наверное еще до пророка Магомета их предки. Но обучились этому и живущие в поселке корейцы и даже греки, немцы и русские, поселившиеся здесь в разное время и по разным причинам.

Прежде п.г.т., то есть "поселок городского типа" назывался Энбекталды. Еще не так давно он величался в среднем роде – Молотовское, получив это прозвище в тридцатые годы. Нынче ему вернули его собственное имя – Энбекталды, и это как бы вновь соединило его жителей с привычным: старый верблюд с презрительно отвисшей обслюнявленной грубой терпеливо и безразлично стоит рядом с красным "жигуленком", а хозяева машины и скотины неторопливо беседуют. Где-то на Мучном базаре, как коклюшный ребенок в кашле, зашелся в крике ишак, почуяв призывный запах подруги, лениво жующей сено, пока ее владелец покупает в лавке керосин…

Медленное время. И жизнь вроде редкой дождевой воды в степном такыре – тихая, стоячая. Но это для стороннего, недогадливого и неосведомленного взгляда. А Георг Тюнен, старожил, знал, что так нигде не бывает, даже в самом что ни на есть убогом захолустьи. Безмятежность и покой обманчивы, иллюзия, ибо еще в первой книге Моисеевой "Бытие" сказано: "И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмой от всех дел Своих, которые делал". "Именно тогда, – подумал Тюнен, – когда, почивая, отвернул Он очи свои от Земли, и начались безобразия, суета, ошибки, страсти – повсюду, и пряталось все это под внешней тишиной и покоем, чтоб скрыть от очей Бога"…

"…период невинности закончился изгнанием Адама и Евы из сада Эдемского". На этом месте Тюнен остановился, поискал глазами кусочек картона – закладку, и не найдя, взял ножницы и аккуратно отрезал от лежавшего на столе конверта полоску с красивой маркой, вложил ее меж страниц и закрыл Библию.

Он посмотрел в окно. По задубевшим колдобинам ветер гнал дымок снега. Домик Георга Тюнена стоял почти на окраине городка, как величала его прихоть жителей. Возможно, для этого основания имелись, поскольку Энбекталды являлся теперь районным центром. В нем наличествовали почта с международной связью, хлопкопрядильная фабрика, элеватор, мукомольный и сахарный заводики, на котором до выхода на пенсию Георг Тюнен работал бухгалтером.

Он смотрел в окно и думал – по-русски, поскольку родным немецким пользоваться не приходилось уже давно. Но сейчас он думал по-немецки, потому что странное, встревожившее письмо, полученное вчера, было написано по-немецки и пришло оно из города Мюнхена, из той страны, где Тюнен никогда не бывал, но где родились его предки, переселившиеся в Россию еще при императрице Екатерине…

Он взял конверт, от которого только что отрезал полоску для закладки, извлек письмо и опять стал читать, чтобы окончательно решить: отвечать на него или нет.

"Уважаемый господин Тюнен!

Ваш адрес я без труда нашел через Красный Крест. Не стал бы вас обременять фактами, касающимися лично меня, если бы не одно обстоятельство. Поэтому прошу быть снисходительным к обилию подробностей.

На Украине в городе Старорецке в плену в 1948 году при странных обстоятельствах погиб мой дядя, военный инженер, полковник Алоиз Кизе. Вдова его, фрау Кизе, все эти годы одиноко жила в их старом деревянном доме под Мюнхеном. Мои отношения с нею по разным причинам были таковы, что за всю взрослую жизнь я виделся с нею три-четыре раза. Недавно она умерла, и я стал единственным наследником и дома, и земли. Дом запущен, нуждается в ремонте, мне он совершенно не нужен и заниматься им я не считал возможным. Сосед фрау Кизе пожелал купить и дом, и участок, чему я обрадовался и немедленно поехал смотреть оставшуюся мебель, вещи, бумаги дяди и решить, что забрать, что продать вместе с домом, что уничтожить. Архив покойного дяди оказался очень большим, часть его находилась в кабинете, часть в библиотечной комнате, наиболее давнее – в шкафах на чердаке. Потратил я на разбор архива много времени, но еще не закончил. Однако среди бумаг обнаружил его дневники, в одной из тетрадей запись: "Дом, купленный Францу Тюнену, все еще пустует. Я понял, что Тюнен, если и жив, то вряд ли уже приедет из Советской России в Германию. Все же я договорился с бургомистром сдать его в аренду и открыть счет в банке на имя Франца Тюнена. Как бы ни было, а дом принадлежит ему и его семье".