Александр Гуров - Исповедь «вора в законе»

— Что вы, гражданин начальник, — ответил я, энергично мотая головой. — Ни о каком портфеле не знаю.

— Зря ломаешься, парень. — На этот раз заговорил Колганов. В отличие от высокого, с каланчу, и немного грубоватого Максимченко этот был небольшого роста, мягкий в движениях, вкрадчивый в разговоре, но зато неприятно, как бы испытующе смотрел вам в глаза.

— Пойми, милиции нужен не сам портфель, а бумаги, которые в нем находились, документы…

От его наигранно ласкового голоса и сверлящего взгляда мне стало как-то не по себе.

— Покажи нам, где ты «разбил» портфель, — продолжал Колганов, — где бросил бумаги. Покажешь — тебя и всех остальных сразу выпустим.

Я промолчал. Неприятно резанула мысль, что кто-то из шпаны, а скорее всего, из подосланных «ментами» в камеру, меня заложил.

У Колганова красноречие, видно, иссякло, тогда как его напарник, долго и сосредоточенно молчавший, вдруг произнес решительно:

— Слушай, Малышка. Тебя мы можем освободить и сейчас. Пойдешь в камеру и скажешь ворам, что отпускают за портфелем. Хочешь, возьми с собой еще одного — сам выбирай.

— А если потом вы опять заберете? — ответил я, заколебавшись, не веря пока что в предложенную «операми» «честную игру».

— Ну что ж, давай тогда так договоримся. Сюда портфель можешь не приносить. Подойдешь к окну, положишь его на тротуар — и тикай во все четыре стороны. Согласен?

— Я кивнул.

— Только смотри, — обманешь, будем держать всех до тех пор, пока тебя не поймаем.

— Понял. Только сперва в камере посоветуюсь.

«Воров в законе» среди нас не было, только «фраера» и «пацаны», но совет или сходку провели по всем воровским правилам. «Пусть идет и приносит порт, — решила камера. — Если и схватят, судить не будут, он еще малолетка. Отправят в бессрочную колонию, оттуда все равно убежит».

Проголосовали за это все как один. Потом стали решать, кто пойдет со мной. Выбрали глухонемого «пацана», который «работал» в поездах и на вокзалах, был очень ловким и дерзким.

После этого я постучал в дверь, и нас с Немым выпустили из камеры. Идем по коридору, Максимченко провожает.

И вдруг — не верю своим глазам. У стены на скамейке — Маша, родная сестричка. Кидаюсь к ней, протягиваю руки.

А она смотрит, будто чужая, и произносит, не моргнув глазом:

— Ошибся ты, мальчик. Я не Маша, а Нина.

— Как же так…

— Проходи, не задерживайся, — торопит Максимченко, которого на этот раз, кроме портфеля, как видно, ничего не интересовало. — С этим потом разберемся.

Когда мы с Немым вышли на улицу, я аж заплакал от обиды: как же так, не признать брата. Он стал показывать мимикой; расслюнтявился, мол, как баба. «Это же родная сестра», — пытался я ему объяснить. Но Немой только рукой махнул.

Оказавшись на воле, мы наскоро перекусили в вокзальном буфете и, не мешкая, отправились по путям в тупик — искать пассажирский вагон, в котором я «разбивал» портфель.

Вот, кажется, и он. Как помню, портфель я забросил на третью багажную полку. Лезу наверх. Пылища — задохнуться можно. Вот он, слава Богу, на месте. И бумаги целы. Немой рад, улыбается.

Хочу идти назад, к милиции. Но он резко дергает меня за рукав и что-то настойчиво объясняет жестами. Наконец, понимаю. Вот хитрован, вот голова! Он хочет, чтобы мы шли пешком до Комсомольской площади, а оттуда до Курского доехали на метро (это одна остановка).

Так и сделали. Выходим из метро. Народу полно, нам это на руку. Подбегаю к зарешеченному окну, бросаю возле него портфель с бумагами, успевая при этом заметить удивленное лицо Колганова. Несколько секунд — и мы опять в вестибюле метро. Бежим, перепрыгивая через ступеньки, потом — по эскалатору, но уже не на кольцевую станцию, а на ту, откуда напрямую можно ехать до «Киевской». За «Смоленской» поезд выскакивает из-под земли и как бы плывет над Москвой-рекой. Видим многоэтажный дом в развалинах — в него угодила бомба. Но войны уже нет, с сегодняшнего дня наступил мир.

Приезжаем вместе с Немым к тете Соне. «У нас теперь, после того как Король и Шанхай ушли, шпаны собирается много», — говорит она. Вижу здесь и тех, кто сидел со мной в камере на вокзале. Их уже выпустили. Все меня благодарят, но советуют из Москвы уехать куда-нибудь на Украину, опасно, мол, здесь оставаться. А мне уезжать не хочется. Я все думаю о сестре, почему она не хотела меня признать.

Проходит два или три дня. На «хате» пока все спокойно. Костя не появляется, а у меня идти к инвалиду нет никакого желания. Немой, которому я чем-то понравился, уговаривает пойти на одно выгодное дельце, которое хотят обделать воры-«краснушники» (те, кто взламывает товарные вагоны и похищает оттуда вещи).

…Тут я должен буду объяснить Ивану Александровичу, что и «пацаном», и став взрослым, «вором в законе», всегда считал себя чистым карманником. Все остальное — и «рывок» на Рогожском рынке, и кража портфеля — для меня редкое исключение. Таких случаев за всю жизнь наберется пять или шесть, не более.

Иногда я слышу, что среди воров, говоря ученым языком, нет и не было узкой специализации. Дескать, сегодня они занимаются тем, завтра другим. Уверяю, что это не так. Своя «специальность», как и своя манера «работать», были у каждого профессионала, тем более у «вора в законе». Да оно и сейчас так… Хотя появляется все больше универсалов — эти, конечно, на все руки мастера.

Дело, на которое подбил меня Немой, для него было вполне привычным. Хотя вообще-то кражи из товарных вагонов в то время не приняли еще такого размаха, как сегодня, — поезда хорошо охранялись.

Об этом постыдном эпизоде своей биографии я и сейчас не могу вспоминать без содрогания и горечи.

Вагон, который облюбовали «краснушники», стоял на путях все того же Курского вокзала. Прокрались мы к нему ночью, часа в два. Опытные в этих делах воры быстро «фомичом» взломали дверь. Вместе со всеми залез в вагон и я. Было темно, и кто-то зажег свечу (опытный «краснушник» всегда имел ее при себе). Увидели, что здесь почти доверху все забито посылками. «Разбили» одну, другую, третью. Почти в каждой — золотые кольца, браслеты, часы. И еще — меха, дорогие отрезы. Набивая свои мешки, мы брали только самое ценное. Осторожно, чтоб не нарваться на охрану, вылезли из вагона и по шпалам пошли в сторону заставы Ильича. На Яузском мосту кто-то оглянулся:

— Гляди, братва!..

В том месте, откуда мы только что ушли, полыхало зарево. Поняли сразу — горит тот самый вагон, в котором оставили непотушенную свечу.

Вспоминаю — и мурашки по коже… А вообще, если вдуматься, то, что мы тогда похитили, и то, что спалили по неосторожности, — разве честным путем было добыто. Немцы грабили нас, потом мы, победители, мстили им. Но ведь и то, и другое — мародерство, даже если оно официально именовалось конфискацией, контрибуцией или еще как. Впрочем, и настоящих мародеров на фронте, говорят, хватало.