Лори Кинг - Элементарно, Ватсон!

«Здесь кроется опасность для человечества, и очень грозная опасность. Если человек сможет жить вечно, если юность станет достижима, тогда стяжатели и сластолюбцы, охочие до земных благ, захотят продлить свой никчемный век. И только человек одухотворенный не сойдет с пути истинного. Это будет противоестественный отбор! И какой же зловонной клоакой станет тогда наш бедный мир!»

Нечто подобное, полагаю, меня успокоит.

Пожалуйста, покажите мне окончательный вариант перед публикацией.

Остаюсь вашим другом и самым покорным слугой,

Шерлок Холмс.

Лишь поздним вечером они добрались до пасеки старого Гао. Ульи, серые деревянные коробки, стояли за строением, таким жалким, что оно не тянуло даже на лачугу: четыре столба, крыша, полотнища из промасленной ткани, чтобы хоть как-то укрыться от весенних дождей и летних бурь. Небольшая угольная жаровня служила источником тепла, если накрыться вместе с нею одеялом, и местом для приготовления пищи. Стоявший в центре деревянный топчан с древней керамической подушкой служил кроватью, когда старый Гао оставался заночевать рядом с пчелами осенью, во время сбора основного урожая. Меда он добывал немного, если сравнивать с ульями двоюродного брата, но на процеживание через ткань растолченных в вязкую смесь сот в принесенные загодя снизу ведра и кувшины уходило два или три дня. В заключение он нагревал все, что оставалось (клейкую мешанину, пыльцу, грязь и останки пчел), в горшке с водой, отделял воск от сладкой водицы, которую отдавал обратно пчелам. Мед и восковые кубики уносил вниз по склону в деревню, на продажу.

Старый Гао показал варвару свои одиннадцать ульев и безучастно наблюдал, как тот, надев маску, открывает их, рассматривает через увеличительное стекло сначала пчел, затем содержимое выводковой камеры и, наконец, матку. Он не испытывал ни страха, ни неудобства: действовал не спеша и спокойно. Пчелы его ни разу не укусили, и он не раздавил ни одной. Это произвело впечатление на старого Гао. Он полагал, что варвары — существа непостижимые, загадочные и таинственные, но чужак казался счастливым, когда возился с пчелами. Его глаза сияли.

Старый Гао разжег жаровню, чтобы согреть немного воды. Но задолго до того, как угли успели раскалиться, чужак, в свою очередь, вытащил из мешка некое устройство из стекла и металла, наполнил верхнюю половину водой из родника, зажег огонь, и вскоре вода забулькала и закипела. Чужак достал из мешка пару жестяных кружек, листья зеленого чая, обернутые в бумагу, положил их в кружки и залил горячей водой.

Лучшего чая старому Гао пить не доводилось, чай двоюродного брата ему в подметки не годился. Они пили чай, усевшись, со скрещенными ногами на землю.

— Я хотел бы остановиться в этом доме на все лето, — поделился чужак своими планами со старым Гао.

— Здесь? Какой это дом? — возразил старый Гао. — Остановитесь в деревне. У вдовы Цань есть свободная комната.

— Я останусь здесь. Еще мне бы хотелось взять в аренду один из ваших ульев.

Старый Гао не смеялся уже многие годы: в деревне поговаривали, что разучился, — но тут произошло, казалось, невозможное: неожиданность и изумление заставили его расхохотаться.

— Я серьезно, — гнул свое чужак, выложив на землю между ними четыре серебряные монеты. Старый Гао не заметил, откуда он их достал: три мексиканских песо, давно ходивших в Китае, и большой серебряный юань. Столько денег старый Гао зарабатывал в год от продажи меда.

— За эти деньги, — продолжил варвар, — я бы хотел, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня меня вполне устроит.

Старый Гао промолчал. Допил чай, встал, откинул в сторону промасленное полотнище и вышел к вырубке на склоне. Подошел к одиннадцати ульям, каждый из которых состоял из двух выводковых камер с одним, двумя, тремя и даже четырьмя (в единственном улье) ящиками над ними. Он подвел незнакомца к улью с четырьмя ящиками, каждый с рамками сот.

— Этот теперь ваш.

Дело в растительных вытяжках, это очевидно. Они по-своему эффективны какое-то время, но при этом исключительно ядовиты. Наблюдение за последними днями несчастного профессора Пресбери — за его кожей, глазами, походкой — убедило меня, что он скорее всего продвигался в правильном направлении.

Я забрал его коллекцию семян, стручков, корешков, сухих экстрактов и принялся размышлять, обдумывать, взвешивать. Передо мною стояла интеллектуальная проблема, которая решалась — что мне не раз демонстрировал мой учитель математики — лишь с помощью интеллекта.

Я располагал растительными вытяжками, смертоносными растительными вытяжками.

Методы, с помощью которых я освобождался от смертоносности, сводили на нет их эффективность.

Три выкуренные трубки не могли решить эту проблему. Подозреваю, понадобилось по меньшей мере три сотни трубок, прежде чем в голове мелькнула идея, как переработать растения, чтобы их потребление не причиняло человеку вреда.

Провести такого рода исследования на Бейкер-стрит не представлялось возможным, поэтому осенью 1903 года я переехал в Суссекс и провел зиму за чтением всех доступных книг, брошюр и монографий по уходу и содержанию пчел. В начале апреля 1904 года, вооруженный лишь теоретическими познаниями, я получил свою первую посылку с пчелами от местного фермера.

Иной раз я задаюсь вопросом, как получилось, что Ватсон ничего не заподозрил. Признаю, его знаменитая тупость не переставала меня изумлять, а иногда я даже на нее рассчитывал. И тем не менее он знал, каким я становлюсь, когда не нахожу работы для ума, когда не занят расследованием очередного дела. Он не раз и не два видел, какая апатия охватывала меня в периоды бездействия, в каком я пребывал в дурном расположении духа.

Как же он в таком случае поверил, что я отошел от дел? Он же знал, к чему это приводит.

Действительно, Ватсон присутствовал при доставке моего первого роя. С безопасного расстояния наблюдал за тем, как пчелы медленной гудящей густой патокой перетекают из коробки в ожидающий пустой улей.

Он видел мое волнение и не видел ничего.

Проходили годы, мы видели разрушение империи, видели государство, не способное править, видели, как героических мальчишек посылают на смерть в окопы Фландрии. Все произошедшее лишь укрепило меня в моих намерениях. Я не просто продвигался в правильном направлении. Я продвигался в единственно верном направлении.

По мере того как мое лицо превращалось в лицо незнакомца, суставы пальцев все чаще ныли и все сильнее распухали (могло быть и хуже, если б не множество пчелиных укусов, полученных мною в первые несколько лет занятий исследовательским пчеловодством), а Ватсон, добрый, храбрый, недалекий Ватсон, увядал, бледнел, усыхал, и его кожа приобретала тот же сероватый оттенок, что и усы, мое стремление завершить исследования не уменьшалось. Скорее наоборот: крепло.