Валентен Мюссо - Холод пепла

— Николь, Николь! — рыдая, повторяла Эрика.

В отчаянии она бросилась к телефону, стоявшему в гостиной, и набрала номер «скорой помощи», хотя в глубине души понимала, что это бесполезно.

Часть 1

Абуэло

Шкаф был из дуба. И он не был открыт. Возможно, оттуда выпали бы мертвецы. Возможно, оттуда выпал бы хлеб. Много мертвецов. Много хлеба.

Эжен Гильвик. Из земли и воды

Глава 1

У счастливых людей нет истории.

Долгое время я думал, что с нашей семьей не может случиться ничего плохого. В детстве меня чрезмерно опекали. Назвать мое детство несчастливым было бы не совсем правильно, поскольку то, что позднее я стал отождествлять со счастьем, было неотъемлемой частью моего существования, причем постоянной. В школе мне порой случалось замечать в глазах приятелей, которым жизнь преподносила гораздо меньше подарков, искорку зависти, нечто, несомненно, неуловимое. Впрочем, это можно объяснить паранойей. Однако мой детский взгляд обладал удивительной способностью все подмечать. Я взирал на других с равнодушием, граничившим с презрением, оставаясь глухим к драмам, которые разыгрывались передо мной. Вообще дети — это существа, которых невинность делает жестокими.

Когда я стал юношей, мое благополучие зашаталось. Отцу, которому было тогда сорок шесть лет, поставили диагноз: рак. Через несколько месяцев он погиб в страшной автомобильной катастрофе. Никто из нас не предполагал, что он мог покончить с собой. Любое подозрение в самоубийстве уничтожалось в зародыше, поскольку оно, несомненно, влекло за собой слишком много вопросов, которые никто не хотел себе задавать. Позднее в разговорах, украдкой подслушанных мной, кое-кто с сочувствием говорил о сигналах, которые могли бы предотвратить драму. Однако никто, похоже, не отдавал себе отчета в том, что признать существование этих сигналов — означало узаконить сам факт самоубийства.

Анна, моя младшая сестра, так и не оправилась после смерти отца. У нее случались долгие периоды депрессии. Из-за странного феномена сообщающихся сосудов ее страдания как бы вытеснили мою печаль. У меня создается впечатление, что я никогда не носил траура по своему отцу. В то время я начал верить в переселение душ. Я был уверен, что те, кто был слишком счастлив, должны так или иначе заплатить за это, причем необязательно в другой жизни. У меня складывалось впечатление, будто я внезапно распрощался с простодушным, но сознательно эгоистичным подростком, каким я мог быть. Таким же внезапным было переселение, заставившее меня внедриться во взрослое тело и принять внешний вид мужчины, которого я сам не узнавал. Я уж и забыл, кто сказал, что осознание проходящего времени состоит исключительно в этом мучительном пробуждении, в один прекрасный день заставляющем нас видеть в зеркале совершенно незнакомого нам человека.

Этот перелом в моем существовании был, разумеется, так или иначе связан с моей неспособностью устанавливать любовные отношения и вести совместную жизнь. Я крутил романы, у которых не было будущего, завязывал мимолетные связи… До встречи с Лоранс. Если измерять чувства моей собственной шкалой Рихтера, эта встреча стала для моей жизни разрушительным землетрясением. Но все относительно, и в любви в том числе. Нежность, которую я питал к Лоранс, равно как и мой вклад в нашу совместную жизнь, вероятно, не казались ей достаточными. Это была великая драма людей, не способных на настоящие чувства. Им постоянно кажется, что они принуждают себя, переходят установленные ими же самими границы полнейшего равнодушия, но никто не выражает им благодарность за их усилия.

Наши отношения продолжались четыре года. Четыре года, наполненные хорошим и плохим… Скорее непониманием, чем настоящими ссорами, расставаниями и хрупкими примирениями. В результате на свет появился маленький Виктор — спокойный ребенок, как две капли воды похожий на меня. Эта удивительная, по моему мнению, физическая схожесть послужила для Лоранс дополнительной причиной сохранить ко мне — даже после того как мы расстались — доброжелательную снисходительность и довольно глубокую нежность.

— Знаешь, — сказала мне как-то Лоранс, — поскольку ты не живешь в мире с самим собой и никогда не согласишься время от времени закрывать на все глаза, ты не способен кого-либо полюбить.

В других обстоятельствах подобные слова, словно взятые из учебника по жизни, написанного каким-нибудь философом-дилетантом, рассмешили бы меня. Но поскольку они относились именно ко мне, они не вызвали у меня смеха.

Я никогда не питал пристрастия к романам. У меня нет сомнений, что из-под моего пера выйдет только эта история. Потому что это не просто история. Это моя жизнь.

Глава 2

Париж, 1999 год

Анна оставила мне два сообщения.

Сначала она попыталась связаться со мной, когда я был в лицее, но по досадному недоразумению ей сказали, что в этот день я не работаю. Тогда она позвонила домой, но тоже неудачно.

— Орельен, срочно позвони мне. Это по поводу Абуэло, — говорилось в первом сообщении.

Второе сообщение было более конкретным. Анна сообщала мне, что у нашего деда по отцовской линии произошло кровоизлияние в мозг и он впал в кому. Она также сказала, что собирается в Марну на машине и что, если я хочу присоединиться к ней, я должен позвонить прямо в Арвильер.

Это было в четверг, 8 апреля 1999 года. В прошлом месяце моему деду исполнилось девяносто лет.

Оба сообщения я прослушал после занятий, около шести часов вечера. В то время ни у меня, ни у Анны не было мобильных телефонов. Я сразу же позвонил по ее парижскому номеру и попал на Офелию, приятельницу Анны (они вместе учились в Школе Лувра и снимали квартиру). Но Офелия знала не больше, чем я. Она сказала, что только что вернулась и нашла записку, в спешке написанную моей сестрой. Затем я позвонил в Марну, в дом нашего деда, но там никто не снял трубку. Я решил, что Анна была еще в дороге, а Алиса дежурила в больнице.

В пятницу я был занят в лицее всего три часа. Я предупредил дирекцию, что завтра меня, возможно, не будет, и попросил секретаря сообщить ученикам тему сочинений, которые они должны будут написать в эти свободные часы.

Приехав на вокзал Монпарнас, я купил билет в Шалон-ан-Шампань. Затем, впав в какое-то странное состояние, принялся бродить по улицам Парижа. Несмотря на то что у меня было крайне мало информации, я осознавал, что в нашей жизни что-то разбилось.

Я ждал телефонного звонка от Анны, сидя на кухне в обществе кота, которому я оставлял остатки еды на узком балконе и которого в конце концов приютил. Я называл его «вечерним гостем», поскольку часто видел, как он в сумерках уверенно идет по парапету, ловко огибая заброшенные жардиньерки.