Владимир Солодовников - Условный рефлекс

Всем взяла, но жизнь ее личная, видать, была неудачная, а, может быть, и какая другая тому причина, но злющая же была по своей натуре - страх, особенно для пацанов, к девочкам она относилась куда как терпимее. Но это был цербер в юбке, настоящая держиморда! Как-то в классе, этак третьем, к Дню ли Советской Армии, а может и к другому какому празднику, но точно помню, что было это зимой, задумала Антонина Павловна дать номер к утреннику, на празднование, значит, этого Дня. Для представления выбрала она сценку из романа Николая Островского "Как закалялась сталь", это - когда матрос-большевик Жухрай вечером уже тихо крадется к окошку дома, где жил Павка Корчагин, желая у него скрыться от петлюровцев. Вы, конечно, читали этот роман (кто в наши годы его не читал!) и помните эту сцену: тук-тук......., "Кто там?" - тихо вопрошает Павка Корчагин в темноту раскрытого окошка. "Это я, Жухрай", - отвечает Павке матрос-большевик. Далее, по инсценировке, Жухрай говорит Павке о том, с кем надо драться и за что, а в конце рассказывает, что "жизнь дается только один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор...". В один из дней, после уроков, оставила меня и еще одного мальчика из нашего класса Антонина Павловна репетировать эту сценку. У меня была роль Жухрая, а у товарища моего - Павки Корчагина. Раз пять или шесть уже мы от начала и до конца отрапортовали Антонине Павловне эту сценку, а мне помочиться вдруг захотелось, ну, спасу никакого нет, с каждым следующим повтором сценки иссякали мои усилия по сдерживанию мочевого пузыря, и, наконец, на очередном этапе репетиции при возгласе героя моего, матроса-большевика: "Это я, Жухрай", - силы мои иссякли окончательно, и я решил - выпущу немного: дело было зимой, штаны на мне толстые, да еще с поддевкой, заправлены штаны были в валенки огромных размеров с закатанными по той моде голенищами, думаю, что если понемногу выпускать мочу, все впитается успешно, а учительница ничего не заметит. Вы, наверное, спросите: "А почему бы не отпроситься в туалет?". Попроситься-то можно было бы, да кто отпустит. Антонина Павловна была из таких церберов, что от одного ее взгляда дети бледнели и от испуга глаза таращили. Вот, значит, я потихоньку из себя отправления отправляю, но не учел, что мочи много, а валенки мои дырявые: одна дырка, что поменьше - у носка, а еще одна, покрупнее - у пятки. И это бы еще ничего, но доска половая под уклон аккурат к ноге Антонины Павловны, вот ручеек и достиг ее сапожка. Если бы доска не под уклон к Антонине Павловне, так навряд ли эта конфузия бы приключилась. Антонина Павловна как увидела эту картину, так сначала трагически-угрожающим шепотом вопросила меня: "Ты что, обоссался?". Я в ответ пролепетал навроде того, что нет-нет, не обоссался, я это вспотел. "Обоссался!!! Вон!!!",- это она уже гремела противным своим голосом. Тут я с испуга всю-то свою моченьку выпустил уже струей. С тех самых пор случались со мной эти казусы с недержанием мочи и на окрики милиционеров, и на угрожающие возгласы железнодорожников (не говоря уже о непроизвольных мочеиспусканиях от взглядов Антонины Павловны за время ее классного у нас руководства). С годами все это стало приключаться пореже, но нет-нет, да и случалось. Несколько лет тому назад я у бабки одной побывал на излечении и, знаете, помогло. А только все как-то не по себе иной раз бывает, если начальник ли мой или другой человек при форме и власти начинает со мной унизительные свои разговоры".

Такую вот поучительную историю рассказал мне Николай Петрович. Мы посмеялись: я весело, а он вымученно, но посмеялся все же. За полчаса до обхода таможенников проводник прошел вдоль вагона, оповестив всех пассажиров о скором таможенном досмотре, предупредив, что нужно приготовить паспорта, проездные билеты и багаж, на всякий случай. Через полчаса поезд остановился, в вагон вошли двое в форме украинских таможенников; после сравнительно недолгого ожидания, в продолжение которого Николай Петрович заметно нервничал, из чего я сделал вывод о том, что документы у него не в полном порядке (а для украинцев-таможенников единственная цель - деньги, и только деньги, а поводов они могут найти для этого сколько угодно, а хотя бы и без повода), зашли они и к нам в купе. Были они абсолютно разные видом: один высокий и крепкий с наглой физиономией, но попроще, только что наглый; другой ростом значительно меньше первого, но толстенький, в левой руке он держал тоненькую какую-то брошюрку (как выяснилось позже, это была инструкция самостийной Украины по сборам таможенных пошлин), другую руку он держал в кармане, ближе к ширинке и что-то там шевелил ли, перебирал ли, но что-то его там определенно беспокоило, морда толстая, сальная, глаза только покрасневшие и слезились, да постоянно он шмыгал носом, пытаясь, видимо, поддергивать текущие сопли. Тот, что пониже да потолще, знать, был начальником, а тот, что выше и здоровее - шестеркой, необходимой, скорее, для устрашения несговорчивых пассажиров, слова в разговор вставлял редко, но весомо. Вы встречались, конечно, не раз с украинцами, особенно, которые при исполнении, значит, государственной должности. Эти оба русский язык знали не хуже нас с вами, но потому как Украина стала незалежная, они пытались сознательно русскую речь исказить, из презрения к москалям, каким-нибудь там западно-европейским акцентом, может, пытались походить, скажем, на французов, по крайности - на немцев, но западно-европейский акцент им не удавался, как они ни старались, в лучшем случае катило по-вологодски. Приятель мой Егорий Васильевич, к медицине имеющий прямое отношение, так как уже два десятка лет служил судебно-медицинским экспертом, просветил меня в отношении некоторых болезней, и по внешнему виду низенького таможенника я предположил, а как он заговорил - так и определил, что никакой у него не французский прононс, а, скорее, гоноррейный. Этот низенький опустил долу глаза свои на мои ноги. "Смущается, видать.- подумал я о нем с состраданием.Дурашка, этакий-то гоноррейный прононс и у москалей не редкость". Но я ошибся. Это он меня снизу вверх презрительно смерил своим взглядом и потребовал мой паспорт. Но на паспорт только слегка взглянул, его он, собственно, не интересовал, спросил: сколько я везу с собой денег. Этот прощелыга с ходу определял, у кого деньги есть, а у кого их нет. Когда я ему показал свой бумажник, он этим удовлетворился и предложил мне выйти вон из купе, оставив их с моим соседом для серьезной конфиденциальной беседы. А попробуй не выйди! Угрожающий вид Длинного ничего хорошего не сулил. Я и вышел, мысленно посочувствовав Николаю Петровичу. Дверь в купе один из таможенников задвинул за мной аккуратно, но громко. Поначалу в купе было тихо, затем слышны стали громкие и жалобные возгласы соседа моего, попозднее сосед перешел на едва слышные мне причитания. На короткое время голоса в купе стихли, а потом раздалась негромкая, но убедительная тирада начальника этой таможенной бригады, дверь из купе распахнулась, и из него быстро, не оборачиваясь, не смотря по сторонам, прямиком рванули таможенники к выходу из вагона, где их на перроне уже, видимо, ждал наш проводник. Я-то всю их технологию раскусил: сейчас поделятся деньгами из взятки моего бедного соседа Николая Петровича. Я вошел в купе, увидел расстроенное, покрасневшее от волнения лицо соседа, случайно опустил глаза к полу и увидел вдруг, как под туфлями Николая Петровича разливается лужица с ручейками. Хотел я, было, с сарказмом соседу заметить - не вспотел ли это он, но страдающий вид Николая Петровича вызвал у меня такое сочувствие и сострадание к его горю, что вовремя осекся. А он сдавленно как-то пролепетал сам, что, дескать, такого унижения, как сегодня с украинскими таможенниками, он давно не испытывал. "Как это может быть, что в российском поезде, у российского гражданина, требуют заплатить излишки из провозимой российской валюты? А за что им платить? И деньги-то командировочные, не мои, как мне теперь в командировке ужиматься со своими расходами? Ты, говорят, в декларации не указал, что везешь больше. Какая декларация? Кто меня просил писать декларацию?", - вопрошал с причитаниями Николай Петрович. Он только потом увидел и сам лужицу под ногами, что его сразило окончательно, и вид у него стал совсем уж несчастный. "Вот повторилась моя болезнь", - сдавленно теперь уже промолвил он. И виновато как-то из-под низу на меня посмотрел. А я ему и так и этак в душе сопереживал, хотелось его даже погладить по голове, как ребенка обиженного, но помочь ему я не мог ничем. Николай Петрович вышел из купе, оставляя за собой мокрый след по полу, вернулся откуда-то с тряпкой, везде следы от позора своего вытер, молча переоделся, меня ничем не стесняясь, и улегся в постель, тем более, что время уже было позднее. Я вышел еще из купе покурить, покурил, о Николае Петровиче подумал и о всех нас, унижаемых наглыми, независимо от национальности, держимордами, при должности и без, в форме таможенника или милиционера, а то и просто учителя начальных или каких-то иных классов. "Лохи мы, от рождения лохи, - горестно восклицал я про себя в равнодушную темноту за вагонным окном, - ничем не исправить нашу простоту: ни утонченной европейской культурой, ни насыщенностью университетского образования; а никак бы нас унижать нельзя - мы либо уссымся, либо еще чего хуже наделаем...". Как же меня эти мысли расстроили! Когда я возвратился в свое купе, Николай Петрович уже спал, изредка и тревожно всхрапывая. "Еще бы не тревожиться, - подумал я,- скоро и Харьков, а там еще один таможенный досмотр". Я тоже улегся. Уже засыпая и мечтая при этом о скорой встрече со своей любимицей - кошкой Дуськой, мне ни к селу ни к городу вспомнилось о таможне, и неприятно-остро потянуло на низ, но я прогнал неприятные мысли: паспорт в порядке, а денег, господа, у меня нет.