Александр Знаменский - Паразиты

— Э! Да у него горло перерезано… — сообразил наконец Гвоздь, кое-как развернув холодеющий труп к свету. — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… Угробили, значится, мужика да еще кровь с рук снежком стерли… Профессионалы!..

Надо сразу сказать, что на «жмуриков» Гвоздь на своем веку насмотрелся предостаточно. Недаром же он после второй «ходки» в места не столь отдаленные некоторое время проработал санитаром в городском морге. Там он насмотрелся на всякое, и потому труп неизвестного, который он обнаружил в недостроенном свинарнике, его нисколько не испугал. Гораздо в большей степени им теперь овладело чувство любопытства. Гвоздю очень хотелось узнать, за что же этому несчастному перерезали глотку, за какие такие дела?

В том, что сделали это те двое неизвестных, которые встретились ему на дороге, Гвоздь и не сомневался. Но вот с какой целью? Это ему очень захотелось выяснить. И совсем не потому, что в нем жил второй человек, всегда готовый доискаться правды, чего бы ему это ни стоило. Вовсе нет. Просто весь жизненный опыт Гвоздя говорил за то, что в наше время чаще всего убивают именно из-за денег, и денег немалых. А они сейчас бы ему ой как пригодились для поправки здоровья, подточенного неумолимой туберкулезной палочкой, подцепленной в многонаселенной камере предварительного заключения Орловского централа, где он провел не один месяц в ожидании отправки в зону. Это была вторая его «ходка», и все из-за того же Мехлиева, будь он проклят на том свете. Когда Гвоздь вышел после первой отсидки, то устроился в родном городе на хорошую работу — уборщиком на городском рынке. И все было бы хорошо, если бы этот самый рынок не оказался под контролем «азеров» во главе со старым знакомым Мехлиевым. Встреча с ним была незабываемой… В результате «дружественных переговоров» Гвоздя снова понесло на откровенность. Он сообщил Мехлиеву, что тот подонок и сволочь. Пьяный был. Проснулся уже в камере. На этот раз его осудили по серьезной статье — за убийство. Нашлись и подкупленные свидетели и даже вещественные доказательства. При нем была обнаружена финка со следами крови на стальном лезвии…

Но это все в прошлом. Больше он такого дурака не сваляет и не станет устраивать разборки с такими властителями жизни, как Мехлиев. Ну их к Аллаху! Себе дороже. Но деньги… Они бы сейчас очень и очень оказались кстати. Гвоздь даже зажмурился, представив в своих грязных руках с обкусанными ногтями толстые пачки кредиток, перевязанные резинками. Самого себя же он увидел развалившимся в шезлонге и греющимся под лучами ласкового солнышка на веранде собственной виллы с прекрасным видом на океанический пляж.

— Черт побери! — встряхнулся Гвоздь, прогоняя чудесное видение. — Где тут найдешь столько валюты? С этого неживого мужика теперь и ломаного гроша не получишь. Труп — он и в Африке труп. Что с него взять?

Бурча себе под нос что-то успокоительное, Гвоздь быстро обшарил карманы убитого и, не найдя в них ровным счетом ничего ценного, пришел к выводу, что двое убийц забрали все, что можно, не оставив даже пробитого талона на автобус.

«Гады, — беззлобно подумал он. — Какие же они все-таки гады…»

В санаторий Гвоздь поспел как раз к завтраку и потому избежал нудных наставлений главврача Нины Самойловны — вредной и злющей бабы, чрезмерно засидевшейся в девках. Больше всего на свете она любила показывать власть, наказывая провинившихся в нарушении четкого распорядка дня. Попробуй только опоздать на завтрак там или на обед, тут же заработаешь «наряд вне очереди» и отправишься мыть места общего пользования. За солдафонские замашки своего «любимого» главврача сами отдыхающие прозвали «генерал-прапорщиком» и старались держаться от нее подальше.

Придя в столовую и заняв свое привычное место у окна, Гвоздь увидел, что на свободное место за его стол уселся тот самый пожилой человек, которого он уже сегодня видел на дороге. Это было так неожиданно, что у Гвоздя сердце екнуло. Стараясь разглядеть нового соседа получше, Гвоздь уставился на него, позабыв про стынувшую овсянку.

Новый сосед же, не обращая внимания на Гвоздя, принялся уплетать кашу за обе щеки. При этом желваки так и ходили на его широких скулах, придавая лицу вид жвачного животного. Быстро справившись с овсянкой, а затем с омлетом, незнакомец не стал дожидаться чая и, не спросив разрешения у диетсестры, вышел из столовой.

— Кто такой? — спросил Гвоздь у Петровича — доходяги, сидевшего с ним за одним столом.

— В субботу поступил, когда ты на воле прохлаждался. Звать Лященко Василий Илларионович. Пятьдесят шесть лет. Говорят, что у него открытая форма тубика…

— Не паси вола, — не поверил Гвоздь. — К нам таких не направляют. Небось залеченный уже.

— Хрен его знает, — безразлично пожал худыми плечами Петрович. — Может, и залеченный. А вот что он за человек, ты знаешь? Нет. И я не знаю. Понял, на что я намекаю? Проверить бы его не мешало. Как в камере. Свой он или чужой. Так сказать, устроить ему небольшой перевердон…

— Проверим, — согласился Гвоздь, знавший, что непонятное словцо «перевердон» было самым любимым у Петровича. — Хоть какое-то развлечение в нашем дурдоме…

После завтрака отдыхающие отправились на физиопроцедуры, а потом разбрелись кто куда по территории санатория. Все вместе снова они собрались только на обед.

Гвоздь не привык к разносолам, и потому его устраивала та немудреная пища, которой потчевали в санатории. На этот раз их кормили жидким перловым супом с крохотными пятнышками жира на поверхности и картофельным пюре с кусочком вареной рыбы. Картошку Гвоздь по давней привычке переложил в суп, отчего тот стал казаться более наваристым и сытным.

Пообедав, отдыхающие отправились в свои палаты, и вскоре противотуберкулезный санаторий погрузился в послеобеденную тишину.

В палате, где лежал Гвоздь, было еще три койки. На одной из них делал вид, что спит, Петрович, на другой похрапывал здоровенный детина по фамилии Цыбуля, у которого скорее всего никакого туберкулеза не было и в помине, зато он приходился родным племянником главврачу Нине Самойловне, что, конечно, многое проясняло. Третью же койку занял вновь прибывший по фамилии Лященко. Он не стал переодеваться в полосатую пижаму, положенную по инструкции, оставшись в новеньком спортивном костюме, в котором и улегся поверх застеленной синим одеялом постели. Некоторое время он читал газету, нацепив на нос очки, а потом, бросив ее на пол, задремал.

— Пора, — тихо произнес Петрович, вставая с кровати. — Счас я его обую…

Приблизившись к спокойно посапывавшему новичку, Петрович поднял с пола его газету, скрутил из нее жгут и ловко пристроил его между голыми пальцами на правой ноге Лященко, даже не потревожив его сон.