Валентин Маслюков - Детский сад

— О чем ты говоришь, Мавр! Конечно, достанем! Правда, Яшка?

Яшка тоже был здесь и тоже ухмылялся, хотя оба были еще совершенно трезвые.

— Вмажешь с нами? Угощаем.

— Может, съездим сначала? — не очень уверенно сказал Дима.

— Ты что?! Сказали же — вмажем и сразу поедем! Двенадцать рублей сегодня заработали. Спасибо, дед! — это уже мужчине, что вынес из магазина загруженный мешок-пакет.

Саковичи ужинали. То есть ужинали Михаил Павлович, жена его, Венера Андреевна, и восьмилетний сын их Коленька, а Сергей — одевался. Они сидели в гостиной за столом, пили чай, а Сергей в рубашке и плавках, с голыми, голенастыми ногами, протискивался мимо отца за спинкой стула. Здесь в ящиках мебельной стенки лежало его белье, потому что это была по совместительству его комната, здесь, в гостиной, Сергей на диване спал и здесь занимался. Теперь на темном, полированном столе лежали мельхиоровые ложки и ножи, бумажные салфетки, а вокруг по комнате, на диване, на свободном стуле и даже на телевизоре — вещи Сергея. Больше всего Венеру Андреевну раздражали кеды — Сергей нацепил их вместо домашних тапок и шлепал при каждом шаге, надеть по-человечески потому что поленился, всунул ноги как попало, смял задники. Метались и шуршали по полу длинные шнурки.

Досталось, однако, не пасынку, а Коленьке: шлепок.

— Убери руку! — голос едва не срывается на крик.

Мальчишка пригнулся, облизнул вымазанные кремом пальцы и захныкал. Не в полную силу, а так, на всякий случай.

Оторвался от газеты Михаил Павлович, оглядел свое семейство: маленький Коля уставился в тарелку, Сергей в зеркало, а жена — в глаза — пристальным взглядом, который тотчас, едва поднял Михаил Павлович голову, сменился безразличием, скользнул куда-то дальше, растворился в пространстве.

— Составил я, Верочка, розу ветров, — сказал он тогда, неловко поерзав, — в декабре ветер дует в нашу сторону пятнадцать процентов от общего времени наблюдений, а в июле обратная картина — вся гарь сюда…

Но жена больше не оборачивалась. Привычно не обращал внимания на окружающих Сергей, стал перед зеркалом со штанами в руках и на лице у себя какой-то изъян разглядывал. Как отец и муж Михаил Павлович понимал причину того общего напряжения, которое едва уловимо ощущалось в атмосфере.

— Брюки ты мог бы не перед столом трясти — в ванной, например, надеть!

— Я сейчас совсем уйду, на весь вечер, — ответил Сергей, задумчиво потрогав красное пятнышко около носа.

Михаил Павлович сдержался.

— Сказал же кто-то из философов… — обратился он к жене.

— Перестань, сколько раз говорить! — Коленька заработал новый подзатыльник и заревел. Зазвенела под стол ложка.

— …комфорт умного человека — свежий воздух! Что там комфорт — здоровье! — в голосе Михаила Павловича слышалась обида. — Пишут: белые враги, белые враги! Хоть ты совсем от соли и сахара откажись, а если выхлопными газами дышишь?

Жена не откликалась. Сергей одевался. Рукава пиджака были коротки, он пригляделся, словно сейчас только это обнаружил, попробовал натянуть их на запястья. Михаил Павлович поднялся с кружкой недопитого чая, подошел к сыну. Прихлебнул.

— Вот ты сейчас сказал: уйду на весь вечер!

— К комсоргу класса меня заниматься прикрепили! — отозвался Сергей с ненужным, ничем не вызванным раздражением.

— Понимать не хочешь! Я ведь не о том, куда ты собрался, а о том, как и когда ты это сказал.

Сергей обернулся, не понимая, может быть, в самом деле.

— Я тебе замечание сделал, в мягкой, тактичной форме, а ты игнорируешь. Я тебе говорю об элементарной культуре человеческого общежития, элементарной! А ты мне фактически отвечаешь: я знаю, что я вам всем давно надоел, сейчас уйду и не буду вам мешать. Ты вкладываешь в ответ обидный смысл, которого никто, я повторяю, никто, — возбуждаясь, Михаил Павлович очертил кружкой всю гостиную, — никто не заслужил! Ты хочешь уязвить. И тебе, прямо скажем, легко этого добиться. Уверяю, это не трудная задача. Яд проник в жилы, и не знаю, как другие, а я — чувствую себя отравленным. Мне нехорошо.

Михаил Павлович откинул голову и — остановился, словно к своему состоянию прислушался. Расслабленно приоткрылся рот.

Несколько секунд Сергей молчал, а потом резко сказал:

— Ладно! Я остаюсь.

Забрался в кресло, уселся в нем, по-турецки скрестив голые ноги, — пиджак он уже надел, а брюки еще нет. Уселся — и посмотрел с вызовом. Михаил Павлович глянул на жену.

И снова она не пришла на помощь. Не вмешивалась.

— Кончай скорей, — хмуро сказала, обращаясь к Коленьке, — тебе заниматься пора.

— Ага, давай, топай, а то фонды экономического стимулирования иссякнут, — кивнул Сергей брату. Большой, тощий, неудобный, сидел он в кресле, и, даже сложившись, подобрав под себя ноги, занимал собой много места.

Помолчав, Михаил Павлович поставил кружку, кашлянул:

— Вот ты собрался к девушке… Смотри, у тебя шов на плече разошелся. Вот, сзади. Хорошо, я вовремя заметил, но ты — взрослый человек? Или ты, Вера, зашить не могла? Почему в этом доме никому ни до чего нет дела? — вновь начал он заводиться. — Почему я как в вату говорю? Все шиворот-навыворот! Звонят на работу и сообщают, что делается у меня дома! Уму непостижимо: из школы звонят начальнику отдела, начальник сообщает мне, а я прихожу домой и говорю сыну то, что он сам должен был мне рассказать. Вот так вот, вот так вот! Шиворот-навыворот!

Михаил Павлович яростно скрючил за спину руку, показывая, как оказалось все наизнанку, шиворот-навыворот, а Венера Андреевна молча достала иголку с ниткой и стояла посреди комнаты, безучастно ожидая, когда можно будет приняться за дело.

— Дай, я! — остановился Михаил Павлович. — Мой сын не пойдет на люди в рваном пиджаке! Я сам!

Забрал иголку и, почти не примериваясь, вонзил ее в плотную, толстую ткань — Сергей дернулся.

Михаил Павлович с силой пихнул сына обратно в кресло.

— Сиди! Сиди! — говорил он, вкладывая в быстрые стежки обиду и горечь. — Теперь уж сиди! — повторял он, затягивая толстую нитку так, чтоб намертво, чтобы без вопросов, раз и навсегда!

И вдруг — замер, когда случайно поймал взгляд своей жены. Она смотрела тем самым пристальным взглядом, который так задел его в самом начале. Смотрела отчужденно и холодно, будто через стекло изучала, через невидимую преграду, что, разделяя, делала излишней заботу о выражении лица.

— Чего? — растерянно спросил Михаил Павлович.

Венера Андреевна молчала.

— Ну, что ты смотришь! — взвился он, теряя самообладание. — Да, у меня нервы! Могут быть у меня нервы? Или это только у вас у всех нервы?

Оглушительно зазвенел телефон. Михаил Павлович вздрогнул, не сразу сообразив, что это, потом бросился в прихожую.