Ольга Некрасова - Платит последний

Опять же без четверти шесть по Москве в следственном изоляторе Лефортовской тюрьмы Вадим проткнул притыренным от охраны гвоздем банку сгущенного молока из чужой передачи, задрал голову и тонкой струйкой пустил сгущенку в рот.

Тюремные привычки возвращались. Деликатесы зеков, тушенка и сгущенка, снова заняли в его мыслях о еде первое место, сменив лобстеров и сладкое мясо из китайского ресторанчика. Тушенка и сгущенка — белки, глюкоза и жир. Все, что дает организму необходимую в драке взрывную энергию и помогает не заболеть туберкулезом. В камере было двое туберкулезных. Их отселили к двери, пусть кашляют на ментов.

Вадим за три неполных дня установил в камере свой авторитет и, чтобы бросить кость недовольным, проиграл в карты Эльчина. Вообще-то до завершения следствия их не должны были держать вместе, но Лефортово было переполнено.

К собственному несчастью, плохо понимавший происходящее Эльчин жался к Вадиму; кто-то бросил: «Телка!» — и участь кавказца была решена. Минувшей ночью Эльчина изнасиловали в анус и в рот, выбив передние зубы.

Через месяц у него была назначена свадьба. Он и в Москву приехал год назад из-за свадьбы, чтобы накопить на подарки родителям невесты и праздничный стол. Намерения у Эльчина были самые чистые, и в Москве он поступал так, чтобы никто из родственников не мог его упрекнуть. Он честно делал все, что велел ему дядя Гусейн, очень уважаемый в роду человек, в прошлом футболист и орденоносец. Велел дядя мыть машины — Эльчин мыл. Велел чинить — чинил. Дядя отметил его рвение, дал самую денежную работу: наполнять шприцы из канистры и продавать, и Эльчин наполнял и продавал.

Он прекрасно знал, что такое наркотики и как недолго живут наркоманы. Но при этом не считал, что поступает плохо, продавая наркотики чужакам, которые говорили на непонятном языке, совершали непонятные поступки и молились непонятному Богу, а чаще не молились вовсе. Уже поэтому они не заслуживали человеческого отношения.

Сейчас Эльчин валялся под нарами и знал, что убьет себя, но прежде собирался зарезать Вадима.

Он был как раз из тех людей, которые знать не знали Ивашникова, но судьбу его ивашниковский миллион сломал навсегда, до близкой смерти. Гараж Гусейна работал несколько лет, и уж месяц до отъезда Эльчина проработал бы. Если бы только Ивашникова не похитили из-за денег и Лидия по недоразумению не заподозрила Вадима.

О ком еще мы не вспомнили? Анидаг, Наталья Георгиевна Светланова, спортсменка, бисексуалка и талантливая, но совершенно беспринципная журналистка, лежала на массажной кушетке в раздевалке одного спортивного зальчика, и знакомый борец массировал ей лодыжку, вывихнутую при падении с лестницы в аргентинском ресторане. Начав с лодыжки, он уже проработал Анидаг икроножную мышцу и продвигался вверх по бедру. Лодыжка все равно болела, давать борцу не хотелось, но и уйти было уже неудобно. Анидаг думала о Лидии. О том, что Москва — тесный город и они еще встретятся.

Бирюк поэкспериментировал с героином и теперь загибался от передозировки. Верный телохранитель Макс искал в газетах объявления врачей-частников, потому что, если вызвать «скорую», хозяина поставят на учет в наркологический диспансер, и тогда об этом наверняка узнает его отец.

Парамонов, лишившийся денежной работы и напуганный задержанием Гусейновых мальчиков, уламывал студентку-дипломницу заехать к нему домой «посмотреть итальянские автомобильные журналы». Студентка была ленивая, диплом на кафедре Парамонова решила защищать как раз потому, что знала: доценту можно дать и с защитой все будет в порядке. Но ей хотелось повременить с этим недостаточно приятным делом хотя бы до февраля, а Парамонову хотелось немедленно.

А Гусейн в это время с долларами и бриллиантами в поясе пробирался в свою обожаемую Турцию окольным путем, через азербайджано-иранскую границу. Любому шпиону-европейцу его маршрут показался бы фантастически опасным. Но Гусейн был в своем, мусульманском мире и чувствовал себя как рыба в воде.

Среди людей, стронутых с насиженных мест ивашниковским миллионом, остается самая трогательная и милая моему сердцу пара, желавшая честными трудами урвать толику долларов на домик в Опалихе. Но о ней я расскажу в следующей главе.

Жизнь вроде яблока, считал Кудинкин. Снаружи глянец, а на вкус у одних сладость, а у других почему-то кислятина. Причем яблочко-то единственное. Какое досталось, такое и будешь грызть. Самому Кудинкину яблочко досталось несладкое и с червяком. Десять лет он оттаптывал ноги «на земле», то есть, говоря по-старому, в отделении милиции. Другие ловили маньяков Чикатило и Головкина и летали в Грецию на опознание трупа мафиозного убийцы Солоника. А Кудинкин потел на унылой ниве бытовых преступлений и как прилежный огородник сажал, сажал и сажал. Причем отправлял на зону коммунальных придурков, не знающих развлечений, кроме выпивки и драки, а с зоны встречал готовых уголовников. Многих он успел посадить уже и по второму, и по третьему разу.

С годами воображение у Кудинкина притупилось, и эта карусель перестала его пугать. Вулканы вон тоже страшная штука, а люди селятся по склонам вулканов. Потому что привыкли.

Червяком в кудинкинском яблоке оказалась жена Люба. Они поженились, потому что были провинциалами — Кудинкин из Коврова, Люба из Чернигова — и в Москве чувствовали себя одиноко. Любина домовитость, от которой Кудинкин поначалу приходил в умиление, обернулась домашним террором. Шаг вправо, шаг влево с половичка в уличных ботинках Люба приравнивала к тяжкому преступлению. Разговоров о нем хватало на день. А за пятно на ковре преступник был осужден пожизненно: Люба пилила за него Кудинкина столько раз, сколько пятно попадалось ей на глаза.

Последней каплей был скандал, устроенный Любой из-за испорченных белых полуботинок. В ранты залилась кровь, и нитки некрасиво побурели. «Свинья везде грязи найдет!» — возмущалась Люба, как-то не задумываясь над тем, что Кудинкину было не очень приятно бродить по крови.

Когда он ушел насовсем, Люба еще ходила портить нервы его начальству.

Однако и Люба, и унылые бытовые убийцы, и кабинетик с одним столом на двоих — все было в прошлом, хотя и недавнем. Год назад Кудинкин перевелся в УБНОН — Управление по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, и выдвинулся там скоро и так явно, что ему даже не завидовали. Кудинкин был лучше, вот и все.

С высоты своей незаметной ведомственной славы он отважился приблизиться к майорше Гавриловской, которую обожал давно, тайно и безнадежно. А Трехдюймовочка сумела так сыграть на кудинкинском честолюбии, что не помышлявший ни о чем подобном опер поступил в академию и занял подполковничью должность. Он догрыз свое яблоко до пригретого солнцем сладкого бочка. Четыре капитанские звездочки готовились слиться в майорскую, Кудинкин по ночам безумствовал со своей Трехдюймовочкой, как двадцатилетний, а днем с удвоенной энергией искоренял преступный элемент.