Дмитрий Стрешнев - Чертовка

Андрей Замурцев с удивлением обнаружил, что выпустил из носа выхлоп придушенного смеха. Жизнь снова стала наполняться звуками и какой-то безумной надеждой на смысл. Наверное всё-таки хорошо - иногда -что на свете бывают безобидные алкоголики вроде Петруни. И хорошо, что бывают бани.

-Уговорил. Пусть сегодня там будет симпатично с нами.

Нежно-голубая просторная даль стояла над Дамаском, а по ней извивались серые разводы облаков, как пролитая на чистый кафель жидкая грязь. Чёрт возьми, пронзительные природные этюды в этой стране иногда падали на сердце, как музыка. Вот и сегодня тоже казалось, будто что-то трагическое гремит в надменной лазури, оскорбленной серыми мазками. Хотя, скорее всего, к лазури это не имело никакого отношения, а просто в душе разрасталась симфония жалости к самому себе. Но всё равно её немую музыку было приятно слушать под куполом этого огромного зала под породистое рычание "Вольво", которое заглушало фальшивящие ноты.

Он специально поехал через старую Меззе. Все эти заскорузлые районы казались ему тайным кодом чужой, не совсем понятной жизни. Здесь каждый дом в бурой слепившейся массе каким-то образом был сам собой и будто еле сдерживался, чтобы не сболтнуть что-то сокровенно-захватывающее. Шипя колесами по лужам, "Вольво" неслось в ту сторону, где из-за многоэтажных коробок высовывался косой склон горы Касьюн. Солнце пропало в грязной марле, и гора стала мрачна - словно неведомая сила глядела неодобрительно. Но Андрей не обратил внимания на предостережение.

Вот и старая Меззе. Мечетка тут такая трогательная - минарет в острой шапке, совсем как у каких-нибудь мигунов-жевунов из "Волшебника Изумрудного города"...

Потом вниз, через мост Тишрин, сквозь фешенебельный бульвар Мальки, отчего-то (и особенно вечером) похожий на огромный стол, накрытый к банкету; потом вдоль узкой протоки с ивами ("Яузская набережная" в просторечии дамасских совграждан) и - вниз, вниз, вдоль решетки сквера, пока не обнажится длинный сплошной забор, а в глубине за ним - безрадостный параллелепипед (вот уж точно передает словечко архитектурное впечатление!) административного корпуса Посольства ("элеватор" в том же просторечии).

Петруня уже стоял на ветру у ворот.

-Сейчас - в туннель и стрелой вперед, - велел он полузамерзшим голосом, залезая.

Андрей боялся, что в тёплом салоне "Вольво" суслопаровский язык оттает и начнет шевелиться больше, чем хотелось бы. Но Петруня, нахохлясь, молчал, и Андрей вдруг с удивлением догадался, что приятели по бане бывают иногда чуткими и понятливыми.

Всю дорогу Петруня проявлял чуткость, только один раз обронил:

-Заруливай к мечети Омейядов, а там пешочком.

Оливковая "Вольво" нырнула под приподнятый шлагбаум и длинной рыбой скользнула в пиковый туз старинных ворот.

Когда обогнули цитадель и замешкались в суете старого города, где эхом близкого базара толклись крошечные грузовички, сновали тележки с товаром - и вдруг безрассудно пролетал перед радиатором велосипедист Петруня спросил:

-Андрюш, а Дамаск в Библии помянут?

-Конечно.

-Сколько раз?

-Не знаю, может десять.

-Ого! Надо будет всё почитать. От Ноева потока до наших дней.

-Потопа.

-Да, верно, темнота... Я, кстати, вчера такое открытие сделал... что халдеи, оказывается, был такой древний народ.

-Ну? И что?

-А раньше я всю жизнь думал, что это исключительно официанты в ресторане!

Замурцев посмотрел на пассажира, смутно догадываясь кое о чем.

-Ты что, вздумал меня подразвлечь?

Но лицо у Петруни ("кукишем" - по классификации мудрой Мисюсь) редко отражало что-либо, кроме покорности судьбе, и уличить его в таком низменном чувстве, как сострадание, не удалось.

--Какое тут развлечение! Гольная правда. Ты смотри лучше не на меня, а куда надо. Чуть старьёвщика не переехал.

Машин на площадке почти не было. Обычно здесь сплошные бело-голубые номера туристов и "дипы", но сейчас погода не та. Колонны Юпитера, облепленные лавками, посерели без солнца. И правильно, что никого нет: не туристский совершенно денек.

Петруня, вылезя из "Вольво", торжествующе сказал, указывая пальцем в сторону каменных столбов, пытающихся сохранить надменность посреди базарного прибоя:

--У тех-то, древних, храм был пошире!

Непонятно, почему его так трогало, что "у тех" был пошире. Оставив машину, они пошли в проход, где с одной стороны ветер и мелкий дождь тёрлись об огромные шершавые камни стены. Эти камни были отёсаны еще в честь языческого бога Хадада, славили потом римского Юпитера, окрещены византийцами, а теперь скрывали громадную, как вокзал, мечеть Омейядов. Конечно, не хватает здесь каких-нибудь грифонов или химер, как на Нотр-Дам. Чертовски бы смотрелось, подумал Андрей.

-Знаешь, Андрюш, -сказал Петруня, задумчив глядя на каменное тело, уходящее ввысь,- я читал, что Аллах был вроде как космический пришелец, потому в память о нём минареты так вот и строят в виде ракет.

-Да брось ты верить всякой лабуде!

-Но красиво наврано, а? Почему не верить, если красиво? А не то в жизни только и останется, что закон Ома.

-Кончай трепаться, -сказал Андрей. Он, может быть, и догадывался, хотя и не признавался себе, что добрые чувства к Петруне вызываются в том числе умением того оставить интеллектуальное лидерство партнеру, но говорить при этом разнообразно и много.

-А что такого, Андрюш? Прежде я, как и весь советский народ, увлекался коммунизмом, а теперь - икебаной и НЛО!

Уже начались почти наркотические запахи Бзурии - пряного рынка, где лавки совсем из "Тысячи и одной ночи", самые загадочные для примитивного европейца, проводящего пресную жизнь возле соли и перца, максимум еще корицы с гвоздикой. Так и умрёт невежественный хаваджа {господин (арабское обращение к европейцу)}не попробовав ни кисловатый бурый суммак, ни золотистый бхарат. Не узнает, почему морковно-жёлтый шафран идёт всего за 500 лир, а персидский, почти такой же, но благородного густого цвета, - уже за десять тысяч. Бедняга! В его жизни не продёрнет свою нитку терпкий хантит; не обожжёт зинджиль; не воскурится красный камень хаджар люк, чей дым отгоняет шайтана; не обезволит загруженные суетой мозги густой мажорный аккорд пережженного кофе с кардамоном. Стоит чуть скосить глаз - сигнал тут же ухвачен, и голос приглашает на всех нужных языках:

"Месье, бонжур! "

"Мистер, хеллоу!"

"Товарищ, как дела?"...

И конфетные лавки сверкают, как подъезды маленьких театров; и сама баня - вот она - тоже как конфета, разноцветные дольки апельсина вместо окон, за ними - резные листья явного родственника фикуса и стеклянные листья люстры. И как же всё было бы прекрасно, разноцветно и легко, если бы мир давно уже не расщепился на два. Один был здесь, как был всегда, - с Мисюсь, Петруней, баней, с аквариумом чужих и нечужих глаз, стаями ртов, фабрикой рукопожатий, запахами то мяты, то виски, то рыбы, зубной пасты, пригоревшего масла, одежды, бензинового дыма. А другой - где она, где что-то с ней - просвечивал неуловимой матовой плотью сквозь небо, крыши, минареты, опахала пальм, грозди товаров, кувыркающиеся слова, шевелюры, плевки, скребущий воздух смех. Этот второй, как осторожная медуза, всё отплывал, закрываясь водой расстояния, и вдруг болезненно знакомым бликом выдавал себя совсем рядом.