Нара Плотева - Бледный

— Как там? — спросил он деву и, услышав, что у Риммы Павловны посетитель, сказал, что явился не на сеанс.

Дева ушла и скоро вернулась, чтоб проводить его. Он попал в сумрачный кабинет, забитый символами, спиритическими и оккультными штучками, магическими шарами. Слышался звук ситаров, пахло ладаном. В массивном кожаном кресле медитировала дама лет сорока; другая, молодая, в хитоне, с цепью на шее и с диадемой на лбу, занималась каким-то камланием, но сбилась при его появлении. Руки её застыли, выпал и покатился шарик, поблёскивая в свечах. Она шмыгнула мимо Девяткина в дверь.

— Вы Римма Павловна? — попытался он остановить её.

— Не могу вас принять, — бросила она на ходу.

— Стойте! — закричал он. — Знали ли вы Марину?

— Знала, — ответила колдунья, открывая другую дверь.

Он втиснулся в офис типа бухгалтерского: дисплей, шкаф с папками, телефон, факс, принтер, стол, кресла — всё современное. Магией здесь и не пахло — здесь пахло бизнесом. Она пятилась в ярком свете, блеск её диадемы слепил глаза.

— Что с вами?

— Не подходите!

— Я враг вам?

— Охранник!

День назад он посмеялся бы. Теперь испугался, даже вспотел.

— Не надо, — попросил он.

— Да. — Она уперлась задом в стол, отводя назад руку.

— Не понимаю… — сказал он.

— Вам ведь гадали… — напомнила Римма Павловна. Отчество ей явно не шло - из-за молодости.

— Мне гадали… Помню, что нагадали: я неудачник, в тридцать пять лет пик успехов, далее спад — до самой смерти.

— И… что вы сделали?

— А ничего… Боитесь? — Он усмехнулся ей и вдруг почувствовал на плечах чью-то тяжесть. Он инстинктивно дёрнулся — охранник сполз по стене, откинутый, словно молотом.

— Я его едва тронул… — объяснил Девяткин и отлепил пальцы Риммы от кнопки. — Но зачем вы его вызвали??! Что я сделал?!

— Вы знали о вашей силе?

— Силе? — Он удивлённо сжал ей локоть.

— Не надо! — вырывалась она, но смотрела не в его лицо, а под ноги.

— Я что, чумной? Не разыгрывайте, чёрт, пьес! Я пришел не на магический сеанс, не надо тайн и недомолвок, я за них денег не платил! — Но, увидев своё лицо в зеркале на стене, отчаянно злое и бледное, он сказал: — Простите.

— Вы, — она сделала от стола шаг, — уходите?

— Нет. Но скажите, что именно вас пугает… — Заметив, как шевельнулся охранник, он связал ему за спиной руки скотчем, скотчем же залепил рот. — Скажите… Хоть… я не за тем пришёл.

— А то, что вы потом меня обвините, — отозвалась она, — в ваших бедах… Мне сказать нечего, у вас всё… прекрасно.

— Врёте!

— Вам ведь гадали. Всё так и есть.

— А как «так»?! Смотрите в глаза! — прикрикнул он.

Она рассматривала пол.

— Издеваетесь? — произнёс он. — Или же набиваете цену?

— Всё началось, — бормотала она, — то, что вам гадали.

— То есть моя судьба летит под откос?

— Весь мир, — сообщила она. — Весь мир.

— Вы это видите?

— Вижу… Это многие видят, это не новость, об этом уже пишут.

— А что со мной? — скривился он. — Сглаз? И я буду должен ходить к вам, каждый визит полета долларов?

— Я не смогу вас вылечить…

Девяткин, приблизившись, схватил её за плечи.

— Что со мной? Что? Какая-нибудь не та структура?

— Если честно, — она дрожала, и он чувствовал эту дрожь, — в вас нет структуры.

— Глупость какая, — сказал Девяткин. — Я ведь имею форму, а любая форма поддерживается структурой. И если формой я человек, — я и структурно человек… Вы лжёте, чтобы запугать меня? — Его голос звучал все тише, лоб покрывался потом. — Знаете… нет, вы не видите ничего, ваш промысел — только гипноз; вы внушаете все, что вам нужно, лишь бы обращать клиентов в дойных коров.

— Я вас боюсь, поверьте! Вас бы все боялись, знай они…

— О чём?!

Ведунья, побледнев, ослабла в его руках, и он чувствовал, что страх этот неподделен.

— В вас нет… структуры… — повторила она. — Поэтому и детей нет.

— А что есть?

— Нечто. Вы эмуляция человека… мистификация.

— Я, — хохотнул он, — не человек?

— Да.

— А кто?

— Не знаю.

Руки его разжались. Освобождённая судорожно вздохнула.

— Чем же я страшен?

— Вы… знаете.

— Но если мне нагадали крах, чего ж вы-то боитесь? Или налгали? Гадалкой была молодая дама, я — студент. Она мне гадала на картах… но я не верил. Многие гадали. В юности любишь славу, рвёшься к известности — хотя бы к той, о которой врёт гадалка. Она с тобой возится, анализируя твой единичный, бесценный феномен. В юности это льстит.

— Вы только что мне признались, что вам много раз гадали, — ответила она, — но запомнили вы только одно, что в среднем возрасте будет проблема. И вам не солгали… Но вы не умрёте. Крах человеческой симуляции — но не крах вообще. Вы трансформируетесь. Так яйцо лежит-лежит, а потом из него дракон… Этого я боюсь. Кончается ваш человеческий путь, и начинается путь новый.

— Что за новый путь?

— Не знаю! Но всё развалится. — Она уже плакала. — И всё вкривь пойдёт. Не останется ничего людского.

— Вы намекаете, что я… антихрист? — засмеялся он. — Но у меня нет рогов. У меня нет мышц, как у тигра.

— Он, — кивнула она на охранника, — упал, стоило вам, забывшись, выйти из социальной роли в ту, новую, о которой сами ещё не знаете. Но она пагубна.

— Я пришёл сказать вам о Марине, — напомнил Девяткин.

— Я знаю… — закрылась она руками.

— И… остальное знаете? — процедил он.

— И остальное, — подтвердила она.

— И я должен убить вас?

— Вы не убьёте. Вам суждено это делать… но без мотива, не сознавая. Убить, чтоб молчала, — дело преступника. Вы иной. Не преступник. У вас нет мотивов — и, знаю, не было — убивать. Вы знаете.

— Не было, — согласился он.

— Вы, — продолжала она, — просто несёте смерть. Вы порождаете смерть, как радиация. Вы посредник смерти.

— Где же сама смерть, которой я помогаю?

— Я… я не вижу. В хаосе я слепа.

— Но здесь, признайтесь, здесь у меня есть мотив убить.

— Не убьёте. Вам не позволит этого социальная роль.

— Чего вы тогда боитесь, если я вас не убью?

Римма Павловна села в кресло и заплакала.

— Мир рухнет, вот что ужасно! А вы не боялись бы, если б знали, что завтра или через год Москва кончится — и не только Москва, но весь мир, поэтому бежать некуда? Вы казнь мира — отложенная его казнь. Моя казнь тоже. Всё рухнет не от ваших намерений, но через вас. Если… вас не убьют… Или, может, вы не осмелитесь проявить себя…

Он свесил голову, уперев в стол руки.

— Значит, если я не осмелюсь, всё будет в норме? Мир сохранится?

— Да, — она глянула на него сквозь слёзы.

— Если я не послушаюсь бессознательных импульсов, всё будет в норме? То есть, мне следует быть нормальным? Жить, как прежде? И будет всё о’кей?