Алисия Хименес Бартлетт - А собаку я возьму себе

– Ну, если это будет так же, как в первый раз, то избави бог.

– Почему вы вечно всем недовольны? Делаю вам предложение: если вы отвезете меня домой, угощу вас виски.

Очутившись в своем новом доме, пес не стал слишком расстраиваться; вероятно, он прикинул, что избежал куда худшей участи. Он обследовал комнаты, вышел в сад, а когда я предложила ему воду и печенье, решил не отказываться. Видя, что животное успокоилось, мы с Гарсоном неспешно выпили виски.

– Надо подыскать ему имя, – сказала я.

– Назовите его Ужастиком, – предложил Гарсон. – С его внешностью это будет в самый раз…

– Неплохо придумано.

Новоокрещенный улегся у моих ног и вздохнул. Вздохнул и Гарсон, после чего закурил и безмятежно уставился в потолок. После многочисленных забот этого дня мы получили право немного расслабиться. Я размышляла над тем, правда ли, что глаза моего помощника видели столько жестокостей. Весьма возможно.

Мы тщательно обыскали квартиру, которую Игнасио Лусена Пастор снимал в старом квартале, – довольно жалкую халупу, тем более что жилец даже не удосужился привести ее в более или менее божеский вид. Стол, четыре стула, телевизор и диван, почти готовый продемонстрировать свои внутренности, составляли все убранство гостиной. Спальня тоже не выглядела слишком уютной, в ней стояли раскладушка, этажерка с журналами и стол, похожий на пюпитр, в ящиках которого мы обнаружили писчую бумагу и пару бухгалтерских книг, которые Гарсон забрал в качестве вещественного доказательства. Остальное не представляло особого интереса – немногочисленные личные вещи мало что говорили о привычках либо предпочтениях их хозяина. Вот журналы немного выдавали его вкусы: то были еженедельники, посвященные автомобилям и мотоциклам, журнал с голыми девушками, а также разрозненные выпуски трех энциклопедий. Одна из них была посвящена Второй мировой войне, другая – породам собак и третья – фотографии. Единственным украшением комнатушки были два грубо вылепленных из глины голубка, которых Лусена разместил на своем ночном столике.

– Если ваша версия верна, Гарсон, и он торговал наркотиками, то не должен бы он в таком случае быть чуточку богаче?

– Да это же самая что ни на есть мелкая сошка!

– Однако же избили его зверски. Слишком для человека, занимающегося мелкими делишками, вы не находите? Это не укладывается у меня в голове.

– А вы рассчитываете свои силы, когда прихлопываете комара?

То, что говорил Гарсон, не было лишено смысла, однако факты, в том числе связанные с преступлением, стремятся к гармонии, а в его рассуждениях было что-то такое, что не сочеталось с хорошо выстроенной гипотезой. Столь свирепая месть требовала веского мотива.

Ящики письменного стола оказались пусты. Неужели этот человек ничего не хранил? Какого дьявола он тогда завел себе письменный стол? Ни единой бумажки, даже квитанции за газ отсутствуют. Возможно, конечно, что кто-то, избив жильца, потом очистил его квартиру, но в таком случае он же и навел в ней снова порядок.

Мы отправились расспрашивать соседей. Они не встретили нас аплодисментами. Уже в третий раз им пришлось отвечать на одни и те же вопросы: вы знакомы с Лусеной? Видели ли его хоть раз? Часто ли он здесь бывал? Все ответы сводились к одному категорическому «нет». Мы показали им фотографию, на которой пострадавший был запечатлен на больничной койке, однако она не только не помогла пробудить воспоминания, но, напротив, до того встревожила опрашиваемых, что полностью отшибла у них память. Для всех этих людей Лусена никогда не существовал. Они боялись, но не чего-то осязаемого и конкретного, внешнего и реального, а всего изменчивого и эфемерного, то есть самой жизни. Они испытывали страх как некую всеобъемлющую и абсолютную субстанцию. Как нечто тотальное. Наверное, это было единственное, что в них действительно присутствовало: страх. Брошенные женщины, утратившие надежду юноши, нелегальные чернокожие иммигранты, нищие арабские семьи, безработные пьяницы и старики с десятью тысячами песет пенсии. Они никого не знали, и их никто не знал. Они не разговаривали и не улыбались, погруженные в состояние, близкое к животному, в силу того что были лишены всего человеческого. Как не похожи были эти недоверчивые люди на веселых домашних хозяек, которых мы на днях опрашивали в квартале Кармело. Жизнерадостные женщины, что оживленно болтали, убирались у себя дома с помощью средств, пахнущих сосной, носили яркие разноцветные халаты и держали на телевизоре фотографию сына, проходящего военную службу. Это была та самая дистанция, отделяющая пролетариат от маргиналов.

Мы вышли из обшарпанной квартиры, ничего не добившись. Игнасио Лусена Пастор оказался призраком, который жил там, пользуясь своей бестелесностью, чтобы вращаться среди живых. Мы уже собирались перейти на другую сторону улицы, как вдруг кто-то окликнул нас от дверей. Это была одна из соседок, которых мы только что опрашивали. Я хорошо запомнила эту женщину, очень молодую, несомненно марокканку, вышедшую открыть нам дверь в окружении целого выводка ребятишек, мал мала меньше. Она сделала нам знак, чтобы мы подошли, не желая выходить на свет. Говорила она на примитивном испанском, мягком и прерывистом, как дыхание.

– Я дважды видела этого человека в одном и том же баре. Я была на улице, а он внутри.

– В каком баре?

– Через две улицы отсюда, на правой стороне, бар «Фонтан». Там всегда мужчины выпивают.

– Он был один?

– Не знаю. Я шла в магазин.

Несмотря на страх, она улыбалась. У нее были очень красивые глаза – черные и бездонные.

– Почему вы не сказали об этом сотрудникам городской гвардии? – спросил Гарсон.

– Дверь им открыл мой муж, не я.

– А ваш муж не хочет осложнений, верно?

– Мой муж говорит, что это не наши проблемы. Он каменщик, хороший работник, но не хочет проблем из-за испанцев.

– Но вы так не думаете? – мягко спросила я.

– Для моих детей эта страна уже родная, они в этой стране пойдут в школу. Главное – не делать ничего плохого, не обманывать.

– Я вас очень хорошо понимаю.

– Не рассказывайте, что я с вами разговаривала.

– Обещаю, что об этом никто не узнает.

Она улыбнулась. Ей было не больше двадцати пяти. Ее силуэт растворился в темноте.

– Вот это я понимаю! – воскликнул довольный Гарсон. – Примерная гражданка, да и только!

– Да, и вы можете побиться об заклад, что наша великая страна раскроет объятья ее детям, примет их с любовью и сделает для них элементарные вещи. Фактически она уже делает это – вы видели, в каких условиях они живут?

– Все наладится, Петра.

– Только не клянитесь на Библии.

Гарсон покивал головой как человек рассудительный, терпеливый и уравновешенный. По его мнению, я часто впадала в крайность при изложении своих взглядов.