Александр Аде - Возвращайся!

Разговор, который сегодня мне предстоит, далеко не самый приятный и легкий, и потому стараюсь о нем не думать.

Беспечно глазея по сторонам, двигаюсь по коммерческой улочке имени Бонч-Бруевича, мимо пестрых причудливых особнячков. И замечаю впереди себя молоденькую девушку, которая грациозно размахивает руками, словно танцует и, должно быть, разговаривает сама с собой. Не вижу ее лица, только затылок, но почему-то кажется, что она улыбается.

Она заскакивает в один из магазинчиков, которых здесь полным-полно, а я продолжаю топать дальше, и мой рот распялен в счастливой улыбке, хотя ничего веселого не предвидится. Эта девчонка заразила меня своей радостью. Спасибо тебе, милая, пускай твое чудесное настроение не кончается никогда!

Выхожу на набережную.

Здесь у меня назначена встреча с отцом Снежаны.

Люблю лето. И не только потому, что не нужно напяливать на себя кучу шмотья и превращаться в дрожащую от холода капусту. Летом большинство горожан сваливает из города, и улицы становятся почти пустыми и чистыми. И кажется, что вокруг невероятно много неба.

Оно над нами – необъятное, в молочных, с дыминкой, пуховых облаках, которые каким-то чудом не падают и не растворяются в голубизне. А мы под ним – два крошечных гомо сапиенса, затерявшиеся среди машин, трамваев, автобусов, маршруток, пешеходов. Среди путаницы перемещений, сумятицы человеческих желаний и воль.

Отец Снежаны решительно отказался приземлиться на скамейку – таких немало стоит вдоль набережной. И мы прогуливаемся мимо пруда, наклонив головы и тихонько переговариваясь. Народу на набережной совсем немного.

Есть мужики, плоть которых как будто смастачена не из костей, мышц и прочего человеческого материала, а выпилена из полена. Даже не прикасаясь, на расстоянии ощущаешь деревянную жесткость их сухого угловатого тела. Снежанин папаша – из таких.

Одет во все черное. Редкие русые волосы точно приклеены к покатому лбу. Свинцовые глаза, длинный унылый нос, короткий подбородок.

Когда-то жена сбежала от него с любовником, бросив пятилетнюю дочь, так что Снежану – редкий случай – растил и воспитывал отец-одиночка.

– Мне нравится вот так ходить, – тусклым монотонным голосом говорит он и слабо усмехается. – Как будто делом занимаешься. Отвлекает от разных мыслей.

– Как считаете, кто мог ее убить?

– Понятия не имею, – глухо произносит он. Потом – с бессильной и уже запоздалой яростью: – Сколько раз я умолял ее, чтобы не связывалась с этим «Гамлетом»! Что в нем хорошего? Грязь, распутство. И ведь театрик-то – тьфу, дрянной, самодеятельный. А она – нет, буду играть, и шабаш… В институте училась через пень колоду, не выгоняли – и ладно. Но мне-то было все равно, лишь бы закончила. А там пошла бы в школу преподавателем. Что ни говори, профессия хорошая, нужная, с такой не пропадешь, кусок хлеба всегда будет. А ее, глупышку, в актерки тянуло, на сцену, играть… Вот, доигралась! – зло, мучительно выкрикивает он.

– Но ведь была же какая-то причина убийства?

– Кто их там разберет. Шваль. Так и хочется взять ружье и перестрелять всю эту сволоту! Ох, как только подумаю, в какое дерьмо влезла Снежанка…

С полминуты идем молча. Я понимаю его. Сначала потерял жену, потом – дочь. Жена ушла добровольно, а дочь – по чьей-то преступной воле.

Мне симпатичны такие мужики, грубоватые и прямые. Хотя почему-то тянет к другим – умным и размышляющим, привыкшим сомневаться во всем, а не принимать на веру то, что сбрехнут по ящику или сморозят под водочку или пивко.

Но интеллектуалы чаще всего циничны, эгоцентричны, трусоваты и не ввязываются в драку – науськивать из-за угла куда безопаснее. А ребята вроде Снежаниного папаши – люди действия. Орудуют прямолинейно, топорно, но иногда вполне эффективно.

– Снежана делилась с вами своими секретами?

Он как будто вздрагивает и отвечает не сразу:

– Вы же понимаете, я все-таки мужчина. Когда она была еще маленькая, все мне рассказывала. Приду усталый с работы – она давай выкладывать, что случилось в школе, во дворе, какие проблемы с подружками. И мне вроде бы легче становится, веселее… Потом уже меньше стала раскрываться, потом – почти совсем перестала… Ну и, наконец… То, что девушка поведает матери, она отцу не скажет. Видит Бог, я старался заменить Снежане мать, но, видно, получалось хреново. Да еще вкалывал на двух работах, чтобы дочка ни в чем не нуждалась, так что мне элементарно не хватало времени. Я ведь во второй раз не женился только из-за Снежаны. Не был уверен в том, что новая жена полюбит мою дочурку.

– Значит, вам личная жизнь Снежаны практически неизвестна?

– Выходит так… – сознается он с тоской. – Поймите, вы же бьете меня под дых! Я и так проклинаю себя за то, что упустил дочь…

Он поворачивает ко мне как будто разом похудевшее, темное от загара лицо, на котором недобро горят тяжелые глаза.

– Давай договоримся. Я отпросился в отпуск – не могу работать. Сейчас свободен, как ветер. Располагай мною по своему усмотрению. Согласен стать твоим помощником, рабом. Но если отыщем убийцу – отдашь его мне…

Он коротко взглядывает мне в глаза, затем – впервые за время разговора – прекращает беспокойное хождение и молча смотрит на серо-стальной пруд, в котором сияют серебристые прогалины, более светлые, чем остальная вода. Прощается и уходит – черная тень среди радужного июля.

А я какое-то время тупо глазею вниз на воду, перекатывающуюся почти у моих ног, как темно-зеленый живой подвижный нефрит. После чего топаю вдаль.

Жую по дороге мороженое пломбир и мысленно продолжаю разговор с человеком в черном. «Нет, приятель, душегуба я тебе не отдам (если, конечно, отыщу). Дочку ты этим не вернешь, а свою жизнь загубишь окончательно и бесповоротно. Тебе, парень, следует жениться, родить ребенка и продолжать жить. И пускай мертвецы хоронят своих мертвецов…»

Думая так, вышагиваю по брусчатке главной площади моего любимого городка. Мимо великого учителя всех пролетариев, стоящего на постаменте с протянутой рукой. Его бородка воинственно вздернута, пальтецо распахнуто. Правой рукой он вдохновенно указывает на веселую улочку Бонч-Бруевича, где роится жаждущая шмоток и жратвы толпа: «Това’гищи! Здесь вас оденут и нако’гмят!»

Все мы, горожане, хоть однажды да проходили под громадной ладонью Ильича. И убийца Кати Завьяловой и Снежаны когда-то наверняка пересекал тень от вытянутой исполинской руки…

Итак, шагаю по площади, по главному шумливому проспекту города, по пыльным, полусонным улочкам, застроенным старорежимными домишками. Потом двигаюсь мимо современных стекляшек и серых конструктивистских пятиэтажек.

Я направляюсь к дому Федора Иваныча.