Александр Аде - Возвращайся!

Но вот и последнее его желание триумфально исполнилось. О, это была изумительная месть! Он насладился. Он доволен.

– Единственная моя, – шепчет он в исступлении, глядя на потухающую полосу небесного огня, – мы скоро встретимся. Видишь, я уже на пороге. Мы станем единой душой, милая, незабываемая! Там ты будешь моей, и только моей, да?..

Звонка Пыльного Опера я ждал как манны небесной. Торчал дома, точно приклеенный, и ждал. И надеялся. И этот жирнопопый немногословный мент так меня разочаровывает! Просто убивает наповал.

– Твой калека покончил с собой, – сообщает он бесстрастно и словно бы нехотя. – Наглотался снотворного – и каюк.

– А Серж и Лисенок? – спрашиваю я, почти не слыша своего голоса, так колотится сердце и – точно на вершине горы – закладывает уши.

– Пропали. Оба. И, главное, никто понятия не имеет, куда подевались… Разворошил ты гнездо, – в голосе опера явственно слышится осуждение.

Сейчас я и сам понимаю, что напортачил. Не надо было мне встречаться с Москалевым! Ошибка. Преступная ошибка, Королек!

– Похоже, ты верно предположил. Москалев обрывает ниточки, – голос Пыльного Опера остается недружелюбным, чуть ли не брезгливым. – Теперь этого гада голыми руками не возьмешь, весь в белом, как ангелок.

Я понимаю его чувства. На его месте я проклял бы до седьмого колена паскудника Королька, который загонял меня нелепыми поручениями, да еще и завалил дело.

Сухо прощаемся.

Какое-то время молча мотаюсь по квартире. День ликующе солнечный, а в моей душе холодно, пусто, темно. И кажется, что из горемычной головенки выкачали последнее содержимое.

Наконец, решившись, звоню Завьялову.

– Надо встретиться.

– Когда? – спрашивает он.

– Да хоть сейчас…

Встречаемся вечером, тихим и печальным. Причем на том самом месте, где я около месяца назад разговаривал с отцом Снежаны. И мне мерещится, что тот, весь в черном, недвижно стоит между нами и переводит с Завьялова на меня сосредоточенный тяжелый взгляд.

Повествую о том, что мне известно.

– Следовательно, – облокотившись локтями о парапет и не отрывая глаз от прощально искрящейся, закованной в гранит воды, произносит Завьялов, – Катю заказал Москалев?

Произносит неторопливо, почти равнодушно, точно раздумывает о чем-то постороннем, находящемся за пределами нашего города, страны, планеты, вселенной.

– Если бы меня одолевало малейшее сомнение – размером не с молекулу даже, а с атом или того мельче, ты не услышал бы от меня эти слова, – твердо говорю я.

Завьялов молчит. И я умолкаю, глядя на его невыразительный профиль: низкий кругловатый лоб, мясистый нос, смазанный подбородок – все какое-то среднесдельное, зацепиться не за что. Даже губы, кажется, никак не могут принадлежать бандиту или солидному воротиле бизнеса. Им полагается быть узкими, злыми, безжалостными, а они – лепешки лепешками.

– Свою работу ты сделал, – выдавливает он без особого тепла в голосе.

Вынимает объемистый бумажник, куцыми пальцами вытаскивает пачку пятитысячных и, не пересчитывая, протягивает мне. Он погружен в какие-то свои мысли. Возможно, размышляет о том решении, которое ему предстоит принять.

Минуты две или три оцепенело смотрим на посверкивающую вечернюю воду, обмениваемся коротким рукопожатием и расстаемся.

И по дороге домой, и в своей квартире не чувствую никакой радости от полученного гонорара, только опустошение и горечь. И даже не потому, что не представил клиенту стопудовых доказательств…

Может, мне жаль двух Сережек, Лисенка и одержимого местью калеку?

По этим четверым мало кто всплакнет. Охранника, возможно, похоронят алкоголики родители, Сержа и Лисенка в последний путь проводят артисты «Гамлета и других» – естественно, при условии, что трупы будут найдены и опознаны. А кто предаст земле инвалида? Кто оплачет его смерть?

Какие-то нелепые, несчастные в этом деле душегубы. Даже Москалев, и тот не производит впечатления довольного собой человека…

Домой возвращаюсь в двенадцатом часу. Около полуночи укладываемся спать.

– Август, август, август, – тихо повторяет Анна. – Потом осень, зима… Мне недавно приснился сон, – внезапно говорит она. – Я увидела свою дочь. Она улыбалась и манила меня.

– Глупости какие, – хмурюсь я, не глядя на Анну.

– Королек, мы познакомились с тобой десять лет назад…

– А ведь точно, – заявляю бодряческим голосом, нежно обнимаю жену, – нам же весной исполнился червонец! Как это я посмел забыть! Прости меня, идиота, если можешь. Завтра же отметим, клянусь, пресветлая донна!

– Я счастлива оттого, что у меня есть ты, – гнет свое Анна. – Убеждена: тебя послала судьба. Милый мой, не окажись ты рядом, я прожила бы все эти годы скучно и бездарно… Спасибо тебе за все, Королек. Но меня зовет дочь. Видимо, мне пора. Обещай, если со мной что-то случится, ты найдешь себе другую женщину. Это мое завещание. И ты его исполнишь… Обещаешь?

– Вот еще, – бурчу я и чувствую, как дрожит горло. – А кто утверждал, что мы будем жить долго и умрем в один день?

В это лето Анна помолодела, стала еще прекраснее, и меня тянет к ней куда сильнее, чем прежде. Около года назад мне казалось, что любовь ушла, оставив вместо себя благодарную дружбу, но нет – сейчас я люблю и желаю Анну как никогда! Как будто летнее солнце расплавило все мои безмозглые размышлизмы, остались только нежность и страсть.

Прижимаю Анну к себе, целую ее милую, родную руку, каждый палец, ладонь. Я готов задрать свою несчастную морду к потолку и завыть. Завыть тоскливо, отчаянно, словно шарообразная люстра из молочного цвета стекла – ночная луна, а я – одинокий волк, теряющий подругу.

Анна, серьезная моя девочка, заклинаю тебя, никогда меня не покидай!..

10 августа. Среда.

Утром оприходовал три бутылки пива (больше не захотелось). Но, увы, не ощутил прелести хорошего гонорара и не преодолел тяжелую депрессуху. Наоборот, на душе стало еще гаже, как после недельного запоя. Неужели – от короткого полночного разговора с Анной? От ее тягостного сна? Или просто-напросто устал?

Мы с Анной договорились: завтра отпразднуем в ресторане десятилетие нашей любви. Но этот день надо как-то просуществовать.

Чтобы немножко взбодриться, отправляюсь на городской арбат, лениво подремывающий на солнцепеке, чуть не за шиворот вытаскиваю тоскующего на стульчике Сверчка…

И вот мы сидим в забегаловке, которая некогда называлась кафетерием, а с недавних пор именуется кафе, хотя у нее все признаки дешевой столовки. Сидим на высоких табуреточках, глазеем на улицу Бонч-Бруевича (точнее, на ту ее часть, что попала в раму окна) и общаемся. Точнее, болтает Сверчок, а я по привычке слушаю.