Валерий Фатеев - Город в законе: Магадан, триллер

Открытым и грустным взглядом смотрел на меня с портрета Альберт Валеевич. Он умер, едва перевалив пятидесятилетний рубеж. Мне нравились его книги, его герои, добрые, веселые, бесхитростные души. Последнее время мы жили на одной улице и так как оба любили шахматы, нередко встречались, чаще всего у меня. Когда Люда перый раз увидела его, она сказала мне потом:

— А ты знаешь, похоже, у него больное сердце.

Она угадала. Хотя в болячках своих Мифта, как называли его друзья, не признавался никогда. Но те, кто внимательно перечитает его рассказы, найдет в них и эту боль сердца.

Умер Альберт Валеевич в Москве, на квартире у сына, которого в тот день, к несчастью, не оказалось рядом… никого не оказалось, и я с ужасом представляю его последние минуты.

В Магадан прислали урну с его прахом.

Услышав мои шаги, секретарь писательской организации Анатолий Шмелев поднял голову и улыбнулся:

— А, бизнесмен! Привет-привет!

У него было хорошее настроение, у меня тоже и мы решили его еще улучшить, тем более что впереди маячили выходные дни.

А тут подоспел и Володя Паршин. Дорога его из издательства домой лежала мимо ДК "Строитель" и он частенько забегал на огонек. Это почти в буквальном смысле. Вечером ярко освещенные окна угловой писательской комнаты были видны от магазина "Цветы", а когда сгорел двухэтажный флигель пожарников, то и с более дальнего расстояния.

И Шмелев, и Паршин были яростными спорщиками. Паршин нервный, горячий, не стеснялся в выражениях, а более рассудительный и хладнокровный Шмелев, похоже, нарочно заводил его. Причиной спора мог быть любой предмет, от моды на женское белье до эстетики Ренессанса, но все-таки чаще всего ею служили дела издательские. Шмелев, и во многом справедливо, критиковал издательство, не стесняясь в выражениях…

— Да вы там трутни. Собрались двадцать пять человек, сидите, ни хрена не делаете, наши книги не печатаете, а всякую галиматью, вроде особенностей социалистического соревнования на Северо-Востоке, издаете.

Обычно поначалу Паршин отбивался вяло, но завести его было нетрудно и уже после первых рюмок спор переходил на крик… Но в этот раз…

— Да чтоб ты сдох! — не найдя видно других аргументов, выдал Он Шмелеву.

— Володь, ну ты чего, — пытался я его урезонить. — Нехорошо же так — смерти желать.

— Ничего, он понарошку, — успокоил меня Анатолий, но выпив еще рюмку, я заспешил домой. Надоели! Еще не хватало мне в их разборки встревать.

Ранним утром меня разбудил телефонный звонок. Звонил Анатолий.

— Вы что, еще гужуете! — изумился я.

— Да, гужуем, — ответил он и твердо заявил: — И ты нам в этом поможешь.

Помочь в такой ситуации — дело святое, по себе знаю. Взял такси и отвез им пару пузырей.

Утром в понедельник, пробегая мимо "Строителя", я вспомнил, что оставил на столе у Шмелева нужную мне бумагу, кажется, письмо в архитектуру о выделении писательской организации участка в районе Кедрового ключа под базу отдыха — была тогда у Анатолия такая задумка и он просил меня помочь.

Я подошел к вахтерше за ключом, но она мне сказала, что ключи на выходные писатели не сдавали и там кто-то есть.

Недоумевая и одновременно изумляясь — неужели еще пьют — я поднялся наверх.

…Паршин сидел на полу, спиной опираясь на диван, и молча смотрел на меня.

— Что с тобой, Володя? — но он ничего не ответил и только по его страдающим трезвым глазам я понял, что дело неладно.

Я позвонил другу, врачу "Скорой помощи" Виталию Приходько, коротко растолковал ему ситуацию. Тот посоветовал:

— Попробуй согнуть ему правую руку или ногу.

Я попробовал — ничего не получалось.

— Срочно вызывай "скорую", похоже, инсульт.

И больше того прежнего Володю, поэта и спорщика и в целом хорошего человека, я не увидел. Инсульт оказался очень тяжелым, каким-то каскадным и обширным, то есть, как я понял, приступы шли волнами и будь возле него кто- то, помощь могла бы прийти своевременно.

Как тут не вспомнить горькую поговорку "Каждый погибает в одиночку". Его жена Ольга, хрупкая миловидная женщина, которую он любил и боготворил, даже работать не разрешал, что по нашим меркам было непривычным, четыре тяжелых года боролась за него, пыталась выходить, восстановить речь, движения, но болезнь прогрессировала и осложнилась на последнем году раком горла… так что умер он в страшных муках.

От стихов его в памяти у меня осталась одна строчка… "Этот странный шестигранный Магадан". Почему шестигранный? Может быть, потому что металлические плитки, которыми был покрыт тротуар по улице Ленина, как раз и представляли собой шестигранники…

Или потому, что с материка подходили к городу три дороги — Колымская, Ольская и Арманская трассы, а с моря драгоценными оправами замыкали его три бухты — Гертне- ра, Светлая и Нагаевская.

А в принципе, это не так уж и мало — одна строчка. У меня одна, у второго одна-две, так и живут его стихи в нашей памяти и живет с ними он. Вот Анатолий — по классу куда вроде бы значительней, хотя для поэзии всякие классы и авторитеты вещь достаточно скользкая. Пишет он просто прекрасно — и мысль, и чувство, и юмор. Как он сам выражается, мастер может все… А поди ж ты — ни одной строчки его прекрасных стихов я не помню…

…Я пролистал книгу. Хорошая бумага, печать, если бы не этот рисунок. Чем дольше я смотрел на обложку, тем больше охватывало меня странное беспокойное чувство. Есть, наверное, вещи в мире, на которые нельзя смотреть подолгу и нельзя смотреть совсем. Душа не принимает, а ведь как раз-то глаза — зеркало души.

И еще я упорно отмахивался от мысли, что и этот рисунок напоминает мне лицо моего злодея, мои кошмары. Это уже становилось похожим на манию.

Время уже давно перевалило за полночь, все в доме спали, но меня даже снотворное не брало. Я подошел к окну и вгляделся в контуры ночного города.

Мой дом, "хрущевка", был построен еще в начале семидесятых по старому проекту и в угловых комнатах было по два окна. Потом строители спохватились и серии такой больше не повторяли, ну, а мне моя квартира этим самым наличием двух окон очень нравилась еще и потому, что выходили они на южную сторону. Летом было светло и тепло, а зимой все зависело от того как топили и какой силы были морозы.

Сейчас за окнами, несмотря на март, трещал тридцатиградусный мороз, батареи еле-еле дышали, крыши и стены окружающих домов парили, через вентиляционные системы, разбитые двери, незаделанные окна, отдавая наружу остатки тепла.

В доме напротив кое-где светились окна и у меня возникло ощущение, что в одном из них кто-то смотрит в мою сторону. Я открыл ящик письменного стола и взял мощный морской бинокль — его вместе с ракетницей подарили мне, когда я уходил с моря.