Татьяна Рябинина - Одним ангелом меньше

— Ну что, что я могла тебе сказать? — от волнения Марина почти кричала, не обращая внимания на стоящих рядом. — Ведь это значило бы…

— Это значило бы, что ты, по крайней мере, мне доверяешь. Что я для тебя не только денежный мешок. Не знаю, смог бы я тогда это проглотить, не знаю. Но сейчас — точно нет. Так что не звони мне больше.

— Прошу тебя, не надо! Только не клади…

Но в ухо уже бились короткие гудки. Марина медленно повесила трубку; достала платок и аккуратно промокнула выступившие слезы. Кажется, она слишком долго занимала телефон.

Второй день я хожу по улицам и вглядываюсь в лица встречных женщин. Их лица — молодые и старые, красивые и не очень, умные и откровенно глупые, веселые и печальные… Но ни разу не дрогнуло ничто в глубинах моего сознания, не вызвало дорогие и мучительные воспоминания. Там только боль — тупая и беспощадная, только чернота, которая плещется совсем рядом. Я знаю, что может меня спасти. Мне необходимо найти Ее. И я найду. Непременно найду.

Второй день я езжу в трамваях и в автобусах, захожу в магазины, спускаюсь в метро. Я не замечаю, куда иду, куда еду — все это проходит мимо сознания, которое захлестывает черная мгла. Ее миазмы — холодные, зловонные — подступают, как тошнота. Они поднимаются все выше и выше, к горлу, где бьется в артериях алая кровь, бьется, умоляет о жизни, о спасении, о прощении.

Лица! Тысячи женских лиц!.. Время уходит. Еще немного — и я провалюсь в черную бездну. Она поглотит меня. Я буду падать в нее бесконечно, мечтая достигнуть дна и умереть. Но этого не случится. Я стану кричать, но никто не услышит, зажму уши, закрою глаза, — но все равно буду слышать голос, видеть усмешку Ее презрительно изогнутых губ. Потому что в этой черной бездне живет Ее тень. Она и сейчас смотрит на меня. Она совсем близко, у меня за спиной. И я смотрю только вперед, только на лица встречных женщин, чтобы, обернувшись, не встретиться с Ней взглядом.

Опять метро. Какая же это станция? Не могу понять, не могу вспомнить. Не узнаю с детства знакомых улиц. Я как будто в чужом городе. В чужой стране. На другой планете. Захожу в вестибюль. Вечер, люди едут с работы. Я останавливаюсь и всматриваюсь в их лица. Бесконечная лента эскалатора, бесконечная лента человеческих лиц, сливающихся в одно пятно.

Когда-то в юности это было моей любимой игрой: спускаясь или поднимаясь, вглядываться в лица встречных, в их глаза — равнодушные или такие же, как у меня, с интересом рассматривающие людей напротив. Мы встретились взглядом, установили контакт — кто ты? — и через секунду разошлись навсегда. Эта мимолетная, мгновенная близость необыкновенно волновала меня, будила воображение, заставляла придумывать невероятные истории о моих визави.

Но сейчас мне не до игры. Я закрываю глаза ладонью — они так устали, что уже не в состоянии воспринимать что-либо. Надо отдохнуть, хотя бы несколько минут. Поворачиваюсь и иду к выходу. Останавливаюсь у автоматов. По телефону разговаривает женщина. Голос ее звенит от едва сдерживаемых слез. Красивая песцовая шубка, высокие замшевые сапоги, дорогая сумочка. Кольца на ухоженных тонких пальцах. Странно, что ей понадобился таксофон, обычно у таких всегда при себе сотовый.

Женщина стоит ко мне спиной. Вот она чуть повернулась, поправила выбившуюся из-под шапочки прядь светлых волос, блеснул в мочке уха маленький бриллиантик. От волнения она говорит все громче и громче: «Ну что, что я могла тебе сказать?.. Андрей, я умоляю тебя…»

Но неведомый Андрей, похоже, ее уже не услышал. Женщина медленно повесила трубку на рычаг, достала из кармана платочек, что-то сделала со своим лицом и повернулась ко мне:

— Извините, что так долго.

Наверно, ей лет тридцать, вряд ли больше. Светлые волосы над высоким чистым лбом. Лицо гладкое, ухоженное, с ярким вечерним макияжем. Темно-серые глаза, легкая краснота проступает сквозь блестки теней на веках. Длинные стрелки ресниц, склеившихся от слез. Красные пятна на высоких породистых скулах. Точеный нос. Подрагивающие полные губы, подкрашенные вишневой помадой. Россыпь мелких родинок на длинной стройной шее. Голубая жилка лихорадочно бьется — как сердечко пойманного птенца.

И чернота отступила. Как будто время потекло по-иному после того, как женщина повернулась в мою сторону.

Она посмотрела на меня удивленно и вышла на улицу. Оказывается, уже давно наступила ночь. Шаги гулко отдавались у меня в голове. Запах духов — свежий, сладковатый, тревожный. Я их знаю, и знаю давно. Ив Роше. «Shafali»…

«Нет!» — донеслось до меня из черных глубин.

«Да, Лада, да! Ты умрешь снова!»

Оказывается, уже давно наступила ночь. Дом был рядом, но идти туда сейчас Марина не могла. Села было на скамейку, та оказалась мокрой, с деревьев капало.

Марина встала и пошла по Московскому к центру, как шестнадцать лет назад. Вспомнилось ужасное клетчатое пальто, боль во всем теле… Она шла медленно, и ей понадобился почти час, чтобы дойти до Обводного канала. Вот и дом, где она жила вместе с теткой. Вот и место, с которого смотрела в воду и видела: всплеск, а потом вода сомкнется — и успокоится, будто и не было ничего…

Она не любила думать о прошлом. Вся ее жизнь была четко разделена на две неравные части: до и после. «До» было все: замечательные любящие родители, большая светлая квартира, шумные веселые праздники. Мир рухнул, как это всегда и бывает, в одночасье, внезапно. Родители погибли в автокатастрофе, когда Марине только исполнилось десять. Никогда после этого Марина уже не плакала так — будто пытаясь рыданиями заглушить рвущую на части боль, залить слезами горе, такое чудовищное и непостижимое. Она вообще разучилась плакать, как будто выплакала все слезы, отпущенные человеку на долгую жизнь.

Из Вологды приехала сестра отца — Антонина, которую Марина возненавидела не по-детски люто. Грубая, неряшливая тетка, похожая на жирную хромую утку, была для нее воплощением того мира, который продолжал жить как ни в чем не бывало — продолжал жить после того, как ее родителей не стало! И этого Марина не могла ему простить.

Они сняли маленькую квартиру на Обводном, а старую, где Марина жила с родителями, сдали. На вырученную разницу кое-как жили.

Прошло четыре года, каждый день которых состоял из тоски и отвращения. Марина ненавидела свой дом, канал, шум близких вокзалов, желтый молочный комбинат и охристого Ивана-на-капельке. Ненавидела школу и одноклассников, которые отвечали ей тем же. Ее не травили, нет — просто подчеркнуто сторонились. Они казались ей сопливыми недоумками, она им — чокнутой. Однако пылавшая внутри Марины ненависть как бы создавала вокруг нее защитную оболочку. Маленькие звереныши инстинктом чувствовали, что эта девочка может быть опасной, и даже не пытались ее обидеть.