Светлана Гончаренко - Больше не приходи

— Красиво, но писать трудно. Сплошная зеленка! — изрекла наконец Настя. Валерик бурно и многословно согласился и тут же нечаянно лягнул под скамейкой этюдник. Тот упал, загромыхал металлическими ножками и всеми тюбиками, запертыми в его брюхе. Парень в шортах ехидно ухмыльнулся в дальнем углу полупустого вагона. Валерик-то его не видел, зато отлично видела Настя, сидевшая напротив.

— Ведь это его сын? Погляди. Тоже, наверное, на дачу едет, — зашептала она и показала глазами туда, куда и прежде часто посматривала. Валерик посматривание заметил, но оглянуться не решался.

Теперь решился. Да, он. Привалясь к окошку, там, в углу, в самом деле сидит Егор Кузнецов. Водрузил длинные загорелые ноги на противоположную скамью. Блестят мосластые коленки. Валерик встречал Егора и в мастерской Кузнецова, и в институте, и в выставочном зале — всюду он мелькал, все его знали, хотя живописью он, кажется, не занимался.

“Вот и оно. Все! — решил Валерик. — Теперь придется от станции битых три часа тащиться вместе с этим олухом”. Валерик хотел быть только с Настей, и вдруг влез этот Егор. Какая у него улыбка противная! И откуда в июне такой густейший неправдоподобный загар? Не иначе, от крема. (Валерик видел рекламу: намажешься, а наутро уже коричневый). Мускулы, конечно, надуты на тренажерах. И сам весь ни дать ни взять симпатяга из рекламного ролика какой-нибудь водички от прыщей. До чего противный.

Настя, убедившись, что незнакомец с голыми ногами действительно Егор Кузнецов, снова равнодушно уставилась в окно.

— Если и в хваленом Афонине такая же нудная зеленая местность, не знаю, удастся ли что-нибудь написать, — вздохнула она. — Ладно, посмотрим, что и как там Кузнецов пишет.

— Может, и не посмотрим. Я, конечно, надеюсь… — робко заметил Валерик.

— Как же так? Если он тебя пригласил?

— Он просто пригласил бывать. Предупредил, какие у него порядки. Ты слышала, наверное? Нижний этаж там для гостей, и практически не запирается. Входи, устраивайся, делай что хочешь, только ничего не требуй. И наверх соваться нельзя. Он там работает. Бывало, друзья неделями у него гостят, он у себя запрется, пишет, и они так ни разу и не увидятся.

— Ты хочешь сказать, нас там никто не ждет? И мы тоже можем Кузнецова не увидеть?

— Конечно. Ну и что?

Настя была явно разочарована и начала хмуриться. Валерик никак не мог понять, почему она не чувствует себя счастливой просто оттого, что они едут в Его дом, где все кузнецовские чудеса и создаются. У Кузнецова шикарная мастерская в городе, но больше и лучше работалось ему в Афонине. Мог бы он, конечно, своих русалок и леших гнать с закрытыми глазами, но воспитан-то был в старой школе, где без натуры не полагалось. Натура его заводила, распаляла, и отправляться в свои космические чащи он мог, только взявшись писать что-то немудрящее, но существующее. В Афонине он писал все подряд — кучи грибов, банки с водой, белье на веревке, собаку Альму, старую и больную (ее усыпили весной), и обязательно — обнаженных натурщиц. Он честно начинал этюд, и вдруг воздух шел цветными пятнами; просыпался, воспламенялся мозг, и выходило, что натурщицы уже с рыбьими хвостами, сидят уже на ветках, а то еще примутся воровать белье у баб из тазиков, а Альма серым псоглавцем глядит из колючих кустов. Тогда он и начинал картину.

Валерик видел в городской мастерской очень немногое. Кузнецов не любил, когда сделанное пылилось у него по углам. Раньше много раздавал и раздаривал, теперь — только за доллары. Не то чтобы скуп стал, а понял: он дорого стóит. Зато деньги тратил легко. И многолюдно было на зеленых афонинских лужайках. Как объяснить Насте, что счастье и честь просто на них побывать?

— Мне кажется, — начал Валерик, — что Кузнецов сейчас в Афонине, все-таки мы увидимся.

— А если нет?

— Тогда попишем этюды, и домой.

— И каким же образом? Я смотрела расписание: туда за день всего две электрички. Не ночевать же в лесу!

— Зачем в лесу? В нижнем этом этаже живут гости, там все устроено. Продукты у нас с собой — кормить нас, конечно, никто не будет, про это я узнавал. Но в доме расположиться можно. Там бывает иногда довольно людно.

— Да, я слышала. И про оргии слышала, и про завтраки на траве… Это правда?

Валерик покраснел.

— Не думаю. Игорь Сергеевич не такой совсем. Он в живописи весь.

— А оргии как раз живописны. Он ведь был хиппи?

— Вот уж ерунда. Хиппи не такие.

— Ты этого знать не можешь, ты тогда под стол пешком ходил, если вообще родился.

— Все равно ерунда. Хиппи все одинаковые, а он ни на кого не похож. И никогда не мог быть похож. Он — гений.

Станция Афонино оказалась крошечной, с красивым деревянным вокзальчиком времен если не инженера Гарина-Михайловского, то наркома Кагановича. Было тихо и пусто. Окошечко кассы заслонено фанеркой. Далеко на горке две женщины копались в огороде, по платформе же расхаживали рыжие куры.

Валерик достал из кармана криво оторванный кусок ватмана, на котором Кузнецов начертал дорогу к своей даче. Предупредил при этом, что идти долго, зато заблудиться нельзя, дорога без развилок. Где вот только она начинается? Валерик поискал глазами Егора. Тот, похоже, и не собирался составлять им компанию. Его шорты, полосатая майка, загорелые коленки и большая, подпрыгивающая пустотой дорожная сумка помелькали в кустах и исчезли. Явно пошел по короткой тропинке. Кузнецов говорил, что есть и такие. Можно вдвое путь сократить, надо только знать места.

Дорога в конце концов отыскалась. Валерик взвалил на плечи оба этюдника, в одну руку взял сумку с продуктами, в другую — Настин брезентовый мешок с холстами (она набрала их больше десятка. Много, значит, собралась наработать. Всегда-то она писала быстро и много).

Как они с Настей будут в лесу одни, Валерик накануне уже сотни раз воображал: пахнет хвоей, птицы поют, а они целуются. Должна же Настя наконец обнаружить, что он далеко не глуп, неназойлив и ради нее готов на все. Почему бы ей не влюбиться в него? Они будут идти по лесной дороге, без конца останавливаться и целоваться, целоваться…

Но ничего похожего не выходило. Ремни этюдников впились Валерику в плечи, особенно Настин, тяжеленный — для своей густой, пастозной живописи она вечно набирала уйму красок. Было жарко. Пот вымочил рубашку, ноги заплетались, собственная кассетница для грунтованных картонок, которую некуда было пристроить, кроме как повесить на шею, жгла, будто горчичник. Валерик все хотел и никак не мог придумать, как в этой сбруе приступить к поцелуям. Настя шла легко, забегала вперед и после поджидала его, недовольно жуя травинку. Когда за очередным поворотом что-то блеснуло, Валерик решил было, что это искры у него в глазах, и он сейчас грохнется в обморок. Но Настя, к которой перешел ватман с планом, радостно объявила: