Светлана Гончаренко - Больше не приходи

На другой день Валька и вещи, и харч перетащила в студию. Зажилось ей спокойно и сытно. Скучновато только: на дискотеку Игорь два раза отпустил и перестал — там, мол, наркотики и всякие безобразия. Денег у нее хватало, да не за что-то срамное давались деньги, а за работу. Когда в журнал девушку на фото снимают — это модель. У художников то же самое называется натурщица. Игорь уверял, что работа не хуже прочих. Валька не слишком верила и долго не хотела раздеваться для рисования. Но куда денешься, раз уж стала с художником жить. Она не подозревала, что Кузнецов и спал-то с ней, главным образом чтобы ее можно было писать. Предложи он ей тогда, в институтском коридоре, сесть перед ним голой, она бы плюнула и убежала. А не писать ее он просто не мог — такую большую, бело-розовую, сказочную, что ему порой казалось, он сам ее придумал. Валька позировала хорошо, терпеливо, но все-таки ей было немного стыдно. Утешалась тем, что на картинах ее не узнать. Сама себя она, во всяком случае, не узнавала. Подружки, что с нею приехали, даже и в продавщицы не попали — безработица в городе. Мыли они где-то полы и завидовали ей. Было чему: работает в Доме художника, ходит нарядная, на сладостях отъелась — цветок!

В Игоря Валька ничуть влюблена не была. Не уважать нельзя — солидный, с деньгами, даже разведенный (и тут не соврал!). Но нравились ей молодые и красивые, такие, как Егор Кузнецов, который обращал на нее внимания не больше, чем на табуретку.

В общем, ничего жилось.

К зиме появилась Гадюка.

Она, должно быть, и раньше была, но замечать ее Валька стала к зиме. Давняя такая Игорева подружка. Торчит в мастерской, чаи распивает. Сядет на диван, ноги сплетет, на картину глядит долго-долго и начинает плачущим голосом: “Когда ты перестанешь меня удивлять?” Игорь в мастерской ночевал редко, у него в городе квартира, где Валька никогда не бывала и только раз звонила туда по телефону, когда в студии прорвало батарею. Голос отвечал женский, похоже, Гадюкин. Но Валька не обижалась: у нее же с Игорем не любовь. Она тут натурщица, на работе. Чаю тоже ни для кого не жалко. Но ведь оказалось — гадюка!

Наружу все вышло однажды вечером, в феврале. У Вальки тогда горло разболелось, она прилегла в своей теперь комнатке, на том же раскладном диване. Даже задремала. Игорь с “этой” куда-то идти собирался, но вечер был вьюжный, они пригрелись и остались.

Валька с температурой, спится ей и не спится. То снится что-то, то слышится, как “эта” ходит-цокает (в мастерской она надевала какие-то восточные туфельки с деревянными каблучками — бугорками). Попыхтел, пошумел чайник и затих. Чашки звякают, разговор тихий. Валька сквозь жар глядит на угол окна. Там, за рамой, синий сугробик виден, холодный-холодный, и его еще холодной крупой обдувает. Дремлется, а сквозь дрему слышится:

— Да, эта у тебя надолго задержалась…

— Пусть. Смешная девица, — это Игорь отвечает.

— Она ведь насовсем расположилась. Ты что, вечно ее тут держать будешь?

Вот гадюка! У Вальки весь сон пропал. А та свое:

— Потом трудно будет выставить. Это как собачонка приблудится, бежит за тобой до самого дома, до двери, и в глаза заглядывает. Жалко, а пнуть надо. Сам виноват: нечего приманывать. То, что ты делаешь, глупо и негуманно. Пока она совсем не обвыкла, устрой ты ее куда-нибудь, ради Бога! Натурщицей той же самой, лаборанткой на кафедру. Кем угодно, но здесь не держи.

Валька даже глаза выпучила. Вот дрянь! Нашла собачонку! Кому же это она в глаза заглядывала?! А не наоборот ли, не ей ли заглядывали, да и не в глаза?! И Игорь хорош, хрюкает себе что-то под нос, а Гадюка разливается:

— Влипнешь, влипнешь, Кузнецов! А если она забеременеет?

— Не забеременеет. Фирма гарантирует.

— Ты, Игорек, не фирма, а балда. Гульнет с кем попало, а ты хлебай! Я тут уже какого-то Витька видела.

Витек в самом деле был, пыхтеевский сосед. Ночевал на топчанчике за полками всего-то три ночи. Человек женится, за мебелью приехал — не на вокзал же гнать! Валька все объяснила, как есть, а Гадюка вон как теперь поворачивает!

— И не отмахивайся, было!

— Какая ерунда, — наконец фыркнул Игорь.

— Не ерунда. Она же бесстыжая по-детски. И не забывай — несовершеннолетняя, хоть и бабища в сто пудов. Обязательно влипнешь.

— Да ну!

— Увидишь. Забаловал ее, вот она и обнаглела. Бесконечные и чудовищные тряпки. Ты бы хоть вкус ей развивал! А имечко это чего стоит — Валерия! Нет, я все понимаю. Понимаю, как ты одурел, когда вот это все увидел. Этот коровий взгляд. Эту розовость. Эти огромные наивные груди. Но заметно, и очень — тебе уже надоели пасторали. И в них особенно твоя роль резвого пастушка. Пиши ее на здоровье, но к чему все прочее, ненужное, мешающее? Освободись!

Они помолчали, слышно стало какое-то шуршанье и всхлипывание. Целуются? Валька боялась пошевелиться, хотя любопытно было бы глянуть.

— Ты у меня одна, — сказал Игорь другим, севшим голосом. Так и есть, целовались.

— А Лиза?

Это кто еще? Валька удивленно заморгала, цепляя ресницами колючее одеяло художественной работы. Шорохи и вздохи слышались снова. Грубо скрипнул подиум, на котором Валька днем позировала. Теперь они на нем чай пили. Скрипнул и заскреб, заскреб…

«Завалились, срамники, — злобно шептала Валька. — Думают, такая дурища, как я, должна спать бревном». Ей очень хотелось встать, выйти вроде в туалет и застукать голубков. Какая будет физиономия у этой копченой селедки? Встать она все-таки не решилась: вдруг не удержится и вцепится Гадюке в черные ведьмацкие патлы! Не из ревности, а за собачку. Хорошо бы еще мордой в тарелку с печеньем…

Это была первая злая мечта.

Разозлилась Валька так, что и болезнь прошла: лоб стал холодный, а горло драла не ангина, а обида. Она ведь и в самом деле, дурочка, думала, добрый человек попался, а он просто — попользовался (пусть она и не девочка была, на это теперь не смотрят), и со двора долой. То-то пошли всякие подначки: “Дева, каковы ваши творческие планы?.. Учиться надо, ученье — свет”.

Вот и просветили.

И чем Гадюка берет? Ведь за тридцать уже — старуха! Вся в дурацких железных цепках и колечках (“Валентина, это авторское серебро!”). Платья вечно черные или мелко-пестро-серенькие, будто сороки загадили. А вот она, Валька, богиня — как Игорь говорит. Тот Игорь, что теперь собрался ее выпроваживать.

На другой день он так и сказал: иди в институт натурщицей. Щас! Голой перед толпой обалдуев сидеть! Зато место в общежитии… Уж лучше в продавщицы. Нет, она стребует с него: пусть устраивает в модельное агентство, иначе… Она еще не придумала, что иначе, но спать с ней он уже перестал.

На дачу она все-таки приехала — к деньгам привыкла, да и Афонино понравилось. Вольно, зелено, почти как дома в Пыхтееве. Она и грядки завела, хотя Гадюка злилась, что стиль портят. Редиску между тем трескает!