Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник

— Вот видишь, Ленька! Менее подозрительные лица не возражают, — торжествовал Уксусов.

— Не лица, а рожи!

Схамив, Лео выскочил из комнаты и победно щелкнул шпингалетом сортирной двери.

— Переживает, — вздохнул ему вслед Юрочка. — Я-то поначалу не понял, обижался, что он веселый. А потом дошло: он так переживает. Он гордый! Шутка ли: Щукинское училище, а застрял тут, у нас. И она над ним смеялась — ну, все у человека наперекосяк! Он тут в ванне бабу какую-то видел, совсем голую. Может, и была такая баба. Может, в каком-то соседнем доме воды не было, и она зашла к нам помыться. Какая-нибудь Шереметева свойственница, у него пол-Ушуйска родни. А Ленька выпивши был, ну и стукнуло в башку, что баба не настоящая, а из дырочки в ванне… или наоборот, потом в дырочку смылась? — этого я у него никак не пойму. Он ведь только выпивши про это рассказывает. А она … покойница… все над ним смеялась. Говорила: «Это ведь я была, нарочно пришла тебя подразнить. Я царевна лягушка!» Он, кажется, верил. Короче, не поймешь что — то ли запился так, то ли так любил. Теперь вот видите — переживает!

Самоварову трудно было оценить такие странные формы переживания. Вроде и нету никакой разницы между Лео сегодняшним и Лео позавчерашним, при живой Тане… Но Юрочке виднее.

— Вы досье себе оставите? — поинтересовался Уксусов.

— Если вы не возражаете, я бы прямо сейчас и просмотрел, — ответил Самоваров. Он решил таким способом избавиться от докучных гостей. — Только желательно в более спокойной обстановке.

— Конечно! Конечно! — Уксусов обрадовался и подхватил Мишку под руку. — Пошли! А это вам оставить?

Он имел в виду зелье Кучума.

— Нет, нет! Вам нужнее! — горячо отказался Самоваров и с глубокомысленным видом уткнулся в тетрадь. Когда Юрочка с Мишкой на цыпочках вышли, нагая Настя из своей раскладушки скользнула к Самоварову и тоже заглянула в тетрадку:

— Что тут такое?

— Да чушь собачья.

— Скажи, ты в самом деле хочешь найти убийцу актрисы?

— Угу. И содрать за это с Уксусова тридцать рублей шестьдесят восемь копеек… Ну, что ты! Зачем? Я эту писанину взял, чтобы они ушли поскорей.

— А ты бы мог?

— Что?

— Убийцу найти.

— К чему? На мой взгляд, так называемый козел Мошкин сам справится.

— Но у тебя-то вышло бы лучше! — убежденно воскликнула Настя, обнимая шею Самоварова. — Вдруг этот Мошкин не сообразит…

— Не хуже меня сообразит, уверяю тебя. Я даже места преступления не видел, а у него и осмотр был, и заключение медэксперта на руках.

— Но в Афонине тоже не было никаких экспертов, а ты…

— В Афонине я всех знал, как облупленных. И в музее тоже. А здесь я, наоборот, никого не знаю, всех вижу в первый раз. Признаться, мне кажется, что все тут какие-то ненормальные. Сюда бы психоаналитика, фрейдиста…

— Но ведь если у Мошкина не выйдет, все равно тебе придется!

Самоваров вздохнул. Ему стало ясно, что он гений сыска и вообще супергерой, вот за кого его принимают! И кто? Такая умная, рассудительная девушка, какой он до сего времени знал Настю. Она мчится к нему в Ушуйск, предается душой и телом — не странно ли? Впрочем, она с фантазиями. Ездила, например, в Афонино предаваться гению живописи Кузнецову. Тогда не вышло (не к тому шла?), зато теперь…

Она еще теснее к нему прижалась, он чувствовал ее жар и — спиной — холод пола, до которого провисала ветхая перегруженная раскладушка. И еще, и еще теснее. И вдруг у раскладушки «упали ноги». Самоваров потянулся было поправлять, но Настя оплела его тонкими руками и зашептала в ухо:

— Я хочу спросить: когда ты сказал, что тебе захотелось, чтобы эти с бутылкой ушли поскорей, ты?.. Хотел снова заснуть?.. Или?..

Самоваров обреченно вздохнул:

— Конечно, или…

— Неплохо, неплохо! С чувством стиля! У нас бы никто не смог подняться до такого уровня.

Владимир Константинович Мумозин сильно откинулся назад, вздыбил брови и стал, не моргая, разглядывать изображение стула для Отелло. Это был самоваровский чертеж, Настя очень удачно подкрасила его акварелью. Только кажущие языки рожи все-таки смущали, и Владимир Константинович начал тереть то нос, то ухо, попробовал бороду на прочность и наконец заметил:

— Нет, я уверен!.. Эти вот, с рогами… Это явно сбой вкуса! Языки будят ненужные ассоциации, не характерные для русского самосознания. Не так ли, Ирина Прохоровна?

Фиолетовая голова согласно кивнула.

— Что вы! — вскинулась Настя. — Это типичные ренессансные маскароны. Это образно! И отвечает эстетике Шекспира. Змеящееся зло! Химеры, вызванные Яго — лживые, несуществующие — оказались способными и погубить, и низвергнуть! Зверообразные личины страсти! «Чудовище с зелеными глазами»!

Она говорила быстро и так трясла чертежом перед Мумозиным, что однажды даже мазнула бумагой по правильному носу Владимира Константиновича.

— Какое чудовище? — не понял он.

— С зелеными глазами. Ревность! Так Отелло говорит. Вы что, забыли? Не читали?

Мумозин устыдился и взялся гулко кашлять, подбирая, что бы ответить. Настин напор его смутил, но видеть рогатые рожи в своей гостиной ему, очевидно, совсем не хотелось. Он сказал небрежно:

— Как же, я помню, конечно. Ладно, ладно! Пусть будут макароны.

Настя ехидно поправила:

— Маскароны!

— А я как сказал? Наверное, оговорился. Вы что, думаете, я маскаронов никогда не видал? Просто события последних дней выбили меня из колеи. Хлопоты, касса пуста, похороны… Оказалось, у Пермяковой нет родственников, и мы сами все должны… Голова кругом!

— Похороны сегодня? — спросил Самоваров.

— Труп еще в морге.

Эта мрачная фраза была первой, услышанной Самоваровым из уст фиолетовой Ирины Прохоровны, если, конечно, не считать визгов во время боя с Геннашей.

— Да, ведь это убийство! Какие-то экспертизы, какие-то задержки, — горевал Мумозин. — А нам бы, конечно, хотелось побыстрей все это кончить. В труппе разброд, спектакли отменяются… Поголовное пьянство!.. И это в русском реалистическом театре!

Поголовное пьянство не показалось Самоварову чем-то чужеродным для реалистического театра, но он не стал ввязываться в споры и по-английски, пригнувшись, под жаркие речи Владимира Константиновича протиснулся за дверь. Настя устремилась за ним и уже занесла руку обнять, как прямо на них от противоположной стены коридора шагнула крупная женщина.

— Самоваров? Наконец-то, — недовольно проговорила она. — Я уж думала, что Мумозин до вечера будет свою бодягу разводить.

Крупная женщина — Самоваров присмотрелся и узнал — оказалась Альбиной Карнауховой, с которой он не был знаком, никогда не говорил и поэтому никак не мог рассчитывать на такой фамильярный тон. Он хотел было возмутиться, но не успел. Альбина заявила: