Светлана Гончаренко - Дездемона умрёт в понедельник

Так вот, Карнауховы были не из этих. Они вросли. Творческие-то прозрения случались, и на гитаре Геннаша играл, и Альбина могла Цветаеву читать сутками, но все-таки легкость на подъем они утратили, житьем в тараканьих квартирках побрезговали. После того, как Геннаша изобразил на местной сцене десятка полтора цельных рабочих парней, ему пожаловали премию Ушуйского комсомола. Вскоре Карнауховы жили уже в коренном ушуйском доме из благородного лиственничного кругляка. Дом не наемный был — собственный! За ним курчаво зеленел огород и пышной колючей стеной стоял малинник. В самом доме такая была глубокая, настоянная тишина, какая возможна только в настоящем толстостенном срубе. Прохладно сияли полы, и ходили по ним не в тапочках, а в белоснежных шерстяных носках. Совсем бы получился старосветский заповедник, если бы не камин красного кирпича, устроенный по тогдашней моде Альбиной. На камине возвышались прибалтийские подсвечники из мятой жести с толстыми красными свечами.

Театральные подруги, более легкокрылые, подбитые куражом и табачным дымом, смеялись за глаза над Альбининым теремом. Сгорая и дыша театром, такого дома нельзя иметь: «Ну, когда? когда это? надо быть выше!..» Свободного времени у актрис не меньше, чем у учительниц или кондукторш, но театральные ушуйские языки злословили, что хозяйственная Альбина даже корову держит, огромную, в пятнах; встречались видевшие и корову, и пятна эти, якобы напоминающие карту западного полушария, и саму Альбину с подойником. Но это враки: коровы никакой не было.

Несмотря на заглазные насмешки над белоснежными носками и над мифической коровой, Карнауховы незыблемо царили в Ушуйском театре. Труппа здесь ежегодно, с треском, взаимными обвинениями и взаимообразным обменом женами распадалась, чтоб к сезону снова собраться из полузнакомых, незнакомых и подзабытых лиц. Одни лишь Карнауховы, исполнители главных ролей, были неизменны, как те могучие великолепные срубы, что стоят веками и все плачут благовонной смолой — лесной, юной, из корней взятой силой. Кстати, подхалимы лиственничный дом объясняли Альбиниными генами — якобы, была она из семьи староверов.

Все рухнуло, когда появилась Таня. Ничто не предвещало беды: Глебка — любимец, баловень, подающий большие надежды играть плечистых положительных героев — привез из Нетска сокурсницу — невесту. Молодая пара должна была занять то место в репертуаре, что уже утомило старших Карнауховых. Альбине надоели девушки-энтузиастки, хотелось сыграть что-нибудь возрастное, вроде Анны Карениной, а Геннаше осточертел Ромео с его прыжками на сто раз чиненный, навек обшарпанный балкон.

Как и всякая мать, Альбина Глебкиной невестой осталась недовольна: длинненькая, плосконькая девочка, бледная и рассеянная, хотя, по словам Глебки, очень талантливая. Альбине она показалась совершенно бездарной. Самоварову она убежденно так и сказала: бездарна на редкость… Это ее, Альбинина, несчастная судьба так вознесла и испортила девчонку.

Глебка сильно был влюблен. Альбина ломала голову, как получше и без периферийной вульгарности устроить свадьбу, у кого занять стулья и посуду, какую комнату отдать молодым — ту, что окнами в сад (но там слишком виден неромантический сортир) или окнами на улицу (там днем, а пуще ночью тарахтит и пылит мотоцикл соседского идиота-подростка). В это время Геннадий вдруг раздумал бросать роль Ромео, а на балконе уже стояла молодая трепетная Таня и тянула к нему тонкие длиннопалые руки. Геннадий Петрович неистово лез на этот балкон и с такой страстью перекидывал через его перила свое статное зрелое тело, что шатались хлипкие фанерки и бруски декорации, и гуашь сыпалась с нее удушливой ультрамариновой пудрой.

Накануне свадьбы Геннадий Петрович и Таня исчезли. Они не явились на репетицию. Они не явились к Альбине обедать. Вообще никуда не явились! Зато Мариночке Андреевой дозарезу понадобился рецепт картофельных оладий. Якобы за ним она забежала к Альбине, ехидно покосилась на пустые тарелки и с рассчитанным садистским торжеством объявила, что Геннадий Петрович к обеду не придет, не придет к ужину — и не придет, очевидно, никогда, потому что уже полтора месяца живет с Таней на частной квартире в Новом городе.

Альбина Мариночку вытолкала, даже запустила вслед (и попала между лопаток!) оброненной обидчицей туфлей с тяжелым пластмассовым копытом-платформой. Мариночка врала! Это невозможно! Как это Геннадий Петрович живет где-то с Таней, когда он живет здесь, с нею, обедает, ужинает, ложится в ее постель! А Таня не расстается с Глебкой. Да они вечно за ручку ходят, целуются на всех углах! Бред! Бред!

Не бред. Альбина знала, что не бред. И это настолько было невероятно, ужасно, кровосмесительно, что она не смела и про себя проговорить страшную правду. Но видела же она этого Ромео и эту Джульетту, и этот бесстыдно трясущийся балкон, и Геннашины прыжки, и Танин горячий немигающий взгляд!.. Но это ничего. Это наладится. После свадьбы утрясется. Водились и прежде за Геннашей грешки, но все всегда проходило. Уйдет, улетучится и это.

А Глебка как же?

Свадьбы не было, ничего не улетучилось. Геннаша жил с Таней, Глебка стал пить и играть не простых цельных парней, а психопатов и неврастеников. Альбина пыталась скандалить, стыдить Таню, однажды пришла даже на проклятую квартиру в Новом городе. Геннаша там схватил ее за плечо и отшвырнул спокойно, с холодной ненавистью правоты, не глядя в лицо. Альбина прошибла головой дверцу шкафа. Крови было совсем немного, только потом головные боли стали донимать. Геннаша раньше, случалось, бивал ее — и под настроение, и за грешки (у обоих, у обоих водились мелкие грешки, богема все-таки), но никогда ничем битье не отзывалось, она только краше делалась. Тогда любил. Теперь не любил — и покалечил.

Но Таню он тоже бил! Даже сильней, чем Альбину — или Таня громче и явственней кричала? Таня бегала по Новому городу взлохмаченная, вся в синяках, в полузастегнутом халатике, сверкая белыми тонкими ногами. А вечером им предстояло играть вместе. Ромео-Геннадий Петрович ловко и тяжко перемахивал через балкон, и они на сцене долго стояли, стянутые глубоким, долгим, настоящим, марающим помадой поцелуем, чтоб после спектакля, спотыкаясь и ничего кругом не видя от восторга, вместе брести в убогую, Таней прокуренную квартирку. Глебка-Меркуцио, убитый еще в первом акте, криво усмехался им вслед. Он с утра был пьян.

Когда Таня бегала с синяками вдоль панельных пятиэтажек Нового города уже ежедневно и забегала к знакомым ночевать и жаловаться, Геннаша развелся с Альбиной. Ничего-то он не взял из своей прежней жизни в новую — ни тряпочки, ни табуреточки. Ни на что не позарился, даже на английские свои костюмы, которые с тех самых пор, с Мариночкиного визита, висели в Альбинином шкафу бестелесными уродливыми привидениями. Сделалось так, будто никогда он не жил в этом дивном срубе, не носил этих костюмов, этих джинсов, скульптурно отпечатавших его могучие ляжки и поливаемых теперь злыми Альбиниными слезами. Будто никогда он не был мужем Альбины и отцом Глебки. Он даже глаз при встречах не отводил. Просто не знал их никогда! Энергичная Альбина отошла немного от первоначального остолбенения и с жаром взялась за Глебку. Она пыталась тащить его к докторам, экстрасенсам, бабкам, пыталась его заговаривать, иглоукалывать, поить мочой — но Глебка тоже стал другой. И он тоже будто не жил в ее тихом сияющем доме, не объедал ее знаменитый темноягодный малинник, не зевал ребенком в кулисах, когда мама с балкона тянула к папе руки. Всему конец!