Этьен Годар - Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней

В комнату вошел человек в белом; на голове у него была низко надвинутая шляпа, и в руках он держал атташе-кейс. Закрыв дверь, он остановился рядом с ней, глядя, как блондин раз за разом всаживает нож в молодого американца. Воткнуть, повернуть, вытащить; воткнуть, повернуть, вытащить; теперь удар сплеча сверху — ив разрывах плоти блеснула белая кость ребра.

Блондин, переводя дыхание, перестал всаживать нож в свою жертву, и черноволосый осторожно опустил тело юноши, в глазах которого застыло удивленное выражение, на пол: часть его расположилась на сером ковре, а другая — на навощенном полу. Блондин вытер окровавленное лезвие ножа о рубашку юноши и коротко сказал черноволосому:

— Полотенце.

Человек в белом бросил взгляд в сторону кровати, подошел к ней и поставил свой чемоданчик на пол.

— Барри? — продолжал спрашивать телефон на кровати.

Человек в белом посмотрел на диктофон, стоящий на ночном столике, и пальцем, обтянутым белой тканью перчатки, нажал на клавишу. Распахнувшиеся створки высвободили кассету. Человек в белом, взяв ее, осмотрел и сунул во внутренний карман. Затем он увидел визитную карточку под телефоном и перевел взгляд на черный аппарат, лежащий на постели.

— Барри? — доносилось из трубки. — Вы здесь?

Человек в белом медленно протянул руку, взял трубку и поднес к уху наушник. Слушая, он прищурил карие глаза, и ноздри, испещренные красноватыми прожилками, раздулись. Он было приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но так и застыл, держа трубку рукой с побелевшими костяшками и приглаживая усики другой рукой.

Он бережно положил трубку на рычаги и отдернул руку, не сводя глаз с телефона. Повернувшись, он сказал:

— Я чуть было не заговорил с ним. Как я об этом мечтал!

Полотенце в руках блондина, очищавшего лезвие ножа, уже было все испятнано красным; он с любопытством взглянул на говорившего.

Человек в белом сказал:

— С давних времен мы испытываем ненависть друг к другу. И вот он был здесь, чуть ли не в моих руках. Наконец я мог поговорить с ним! — Снова повернувшись к телефону, он с сожалением покачал головой. — Либерман, — мягко сказал он, — ты еврейский выродок. Твой пес мертв. Что он тебе успел рассказать? Впрочем, это неважно: никто нигде не будет слушать тебя, пока ты не представишь доказательств. А доказательства в моем кармане, и ребята улетают завтра. Грядет пришествие Четвертого Рейха. Спокойной ночи, Либерман. Увидимся у дверей газовой камеры.

Он улыбнулся, покачав головой, и сунул визитную карточку себе в карман. — Хотя это, пожалуй, и глупо. — сказал он,

Черноволосый, распахнув дверцу шкафа, показал на сумку с ремнем и спросил по португальски:

— Сложить ли его вещи, доктор?

— Этим займется Руди. Вы спускайтесь вниз к Траунштейнеру. Найдите где-нибудь на задах открытую дверь и подгоните к ней машину. Затем один из вас поднимется и поможет нам спуститься к ней. И не сообщайте ему, что мальчишка говорил по телефону. Скажите, что он прослушивал запись.

Брюнет кивнул и вышел.

Светловолосый спросил по-немецки.

— А их не перехватят? То есть, наших людей?

— Дело должно быть сделано, — сказал человек в белом, вынимая футляр для очков. — Любой ценой. Все, что удастся. Если повезет, они справятся со всеми. Кто будет слушать Либермана? Он сам не поверил; вы слышали, как мальчишка уговаривал его. И да поможет нам Бог — как можно больше из этих девяноста четырех должны умереть.

Он надел очки и, вытащив из кармана спичечный коробок, подошел к телефону. Подняв трубку, он назвал оператору номер.

— Привет, друг мой, — весело сказал он. — Будьте любезны, сеньора Гессена. — Прикрыв белой перчаткой микрофон, он отвел глаза в сторону. — Проверь его карманы, Руди. Там, под комодом, резиновые туфли. Гессен? Говорит доктор Менгеле. Все прекрасно, беспокоиться не о чем. Чистый любитель, как я и говорил. Сомневаюсь, чтобы он вообще понимал по-немецки. Пошли ребят по домам, пусть они попрактикуются в подписях, они должны будут пользоваться ими все время. Нет, боюсь до 1977 года; я вылетаю в лагерь, как только мы тут все подчистим. Так что с Богом, Хорст. И передай эти слова от меня остальным: «С Богом!» Повесив трубку, он сказал: — Хайль Гитлер!

Бурггартен с его прудом, монументом Моцарта, с его лужайками, тропинками и конной статуей императора Франца-Иосифа расположен неподалеку от венской конторы «Рейтера», международного агентства новостей, корреспонденты и секретарши которого предпочитали в теплые месяцы года проводить время ленча в парке. 14-го октября было холодно и ветрено, но четверо работников «Рейтера» все же решили отправиться в Парк; расположившись на скамейке, они развернули сандвичи и разлили по бумажным стаканчикам бутылку белого вина.

Того, кто разливал вино, звали Сидней Байнон, старший корреспондент венского отделения агентства. Сорокачетырехлетний житель Ливерпуля, у которого в Вене обитали две бывшие жены, Байнон в своих очках в роговой оправе напоминал отрекшегося от престола короля Эдуарда VII. Стоя рядом со скамейкой, на которой располагалась бутылка, и задумчиво попивая вино, с внезапным давящим чувством вины он увидел Якова Либермана в черной шляпе и распахнутом пальто, который двигался в его сторону.

За прошедшую неделю Байнону пару раз говорили, что к нему звонил Либерман и просил перезвонить. До сих пор он не позвонил, хотя обычно пунктуально отвечал на все такие звонки и, столкнувшись нос к носу с человеком, встречи с которым он старался избежать, Сидней ощутил жгучую вину: во-первых, из-за того, что, когда Либерман был в зените славы и с его помощью были захвачены Эйхман и Штангель, он был источником интересных и безукоризненных документов, а так же потому, что внешность этого неутомимого охотника за нацистами заставляла всех и всегда испытывать чувство вины. Кто-то сказал о нем — никак, Стиви Дикенс? — «Он словно носит на лацкане эту чертову немецкую звезду из концлагеря. И стоит ему войти в комнату, как ты слышишь стенания евреев из могил». Как ни печально, но это было сущей правдой.

И может, потому, что Либерман догадывался о впечатлении, производимом им, он, как и всегда, поздоровался с Байноном, стоя на шаг дальше общепринятой дистанции вежливости, и на лице его было смущенное выражение; он напоминает, подумал Байнон, большого старого медведя.

— Добрый день, Сидней, — Либерман прикоснулся к полям своей старой мятой шляпы. — Не вставайте, прошу вас.

Поскольку Сидней был застигнут со ртом, набитым сандвичем, его чувство вины удвоилось, и он сделал усилие, чтобы приподняться.

— Здравствуйте, Яков. Рад видеть вас, — он протянул руку, и Либерман, сделав шаг вперед, утопил ее в теплоте своей большой ладони. — Простите, что я так и не дозвонился до вас, — извинился Байнон. — Всю прошлую неделю я мотался в Линц. — Сев, он жестом руки со стаканчиком представил остальных присутствующих. — Фрейа Ништадт. Пол Хигби, Дермот Броди. А это Яков Либерман.