Этьен Годар - Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней

Они пересекли пустынную Линденштрассе; теперь двигались они медленно и бесшумно, прижимаясь к стенам. Они оказались рядом с каменным четырехэтажным полуразрушенным зданием, на которое падали полосы лунного света. Рейхмейдер оттянул Дюрнинга в тень.

— Вы оставайтесь здесь, — шепнул он, — а я пойду гляну, не присоединилась ли к нему еще дюжина помощников.

— Да, это было бы неплохо, — Дюрнинг вытянул оружие.

— Теперь я знаю дорогу и у меня есть маленький фонарик; я сейчас вернусь. Оставайтесь на месте.

— Только не попадайтесь им на глаза!

Уже двинувшись в путь, Рейхмейдер шепнул:

— Не беспокойтесь.

В слабом свете перед ним простирался проход, перекрытый досками, и провалы дверей в выщербленных стенах. Худая фигура Рейхмейдера скользнула в один из них, повернула вдоль внутренней перегородки и исчезла в темноте.

Полный тревоги и возбуждения, — и испытывая настоятельное желание помочиться — Дюрнинг чувствовал в руке восхитительную тяжесть маузера, который он столько лет впустую таскал с собой и вот наконец настало время пустить его в в ход. Он поднес его ближе к провалу дверей и внимательно присмотрелся к нему в слабом свете, падавшем с Линденштрассе; нежно погладив гладкий металл ствола, он осторожно спустил защелку предохранителя.

Затем он подошел обратно к стене, где они договорились встретится с Рейхмейдером. До чего же настоящий преданный друг! Настоящий мужчина! Завтра вечером он пригласит его на обед в Кайзерхофе. И купит ему на память какое-нибудь золотое изделие. Скажем, запонки.

Привыкая к темноте, он стоял в проходе, держа в руке массивный пистолет и мечтая, как засадит из него пулю в Вильгельма Шпрингера.

А потом — после того, как полиция закончит все свои дела — он явится домой и объявит Кларе: «Умри, сука!»

Даже газеты распишут его историю: «Отставной администратор Транспортной комиссии расправляется с нападающими». И, наверно, будет его фотография. Может, и телевизионное интервью возьмут?

Но ему в самом деле жутко хотелось помочиться. Это все пиво. Он поставил пистолет на предохранитель и засунул его в кобуру. Повернувшись к стенке, он расстегнул молнию и, широко расставив ноги, стал избавляться от тяжести в мочевом пузыре. Какое блаженство!

— Вы здесь? — тихо окликнул его Рейхмейдер откуда-то сверху.

— Да, — ответил он, вглядываясь в щель между досками. — Что вы там делаете?

— Тут легче пробираться. Внизу кучи мусора. Через минуту я доберусь до вас. Оставайтесь на месте. Темнеет, и мне не удастся найти вас, если вы отойдете.

— Вы их видели?

Ответа не последовало. Он продолжал мочиться, приглядываясь к трещинам на когда-то белой двери. Удастся ли Рейхмейдеру найти сюда дорогу без света? И видел ли он уже Шпрингера и его приятеля или же он только подбирается к ним? Давай же, Рейхмейдер, поторопись!

Что-то хрустнуло наверху, и он поднял голову. На доски посыпалась то ли щебенка, то ли штукатурка. Ему на голову с грохотом хлынул поток камней и, не успев прийти в себя от изумления, он сразу отдал Богу душу.

Последний раз, когда он выступал в Гейдельберге — кажется, в 1970 году — аудитория была украшена великолепной старой церковной мебелью черного дуба, и вся тысяча мест была заполнена до предела. На этот раз зал представлял собой нечто вроде устричной раковины песочного цвета на пятьсот мест, очень современной конструкции, но два последних ряда были пусты. Говорить, правда, было куда легче, словно его голос раздавался в большой гостиной — акустика была отменной. И, кроме того, он видел глаза едва ли не всех присутствующих симпатичных молодых людей. И все же…

Ну, ладно. В общем, все было отлично, как и каждый вечер до этого. Немецкие слушатели, все, как на подбор, молодежь, всегда были самыми лучшими; они излучали неподдельное внимание, полные желания разобраться в прошлом. Именно с ними он чувствовал себя лучше всего, потому что американские и английские аудитории не ощущали своей причастности к предмету разговора, достаточно спокойно слушая его рассказы. Выступать по-немецки тоже было совсем иное — слова свободно и естественно приходили ему на ум, он не искал формы глаголов (и еще «извлечь» и «вытащить»; вы, кстати, раздобыли для меня вырезки, Сидней?)

Он заставил себя вернуться в аудиторию.

— Поначалу мной руководило только чувство мести, — сказал он, обращаясь к внимательно слушающему его молодому человеку во втором ряду. — Месть за гибель моих родителей и сестер, месть за проведенные мною годы в концлагере, — теперь он обращался к дальним рядам, — месть за всех погибших, за все эти годы. Какой был смысл в моем существовании, если не посвятить его мести? — Он помедлил. — Еще в одном композиторе Вена явно не нуждалась.

Среди собравшихся пронесся привычный смешок; улыбнувшись вместе со всеми, он избрал для себя объектом внимания молодого человека с густыми каштановыми волосами в дальнем ряду справа (он несколько смахивал на Барри Кохлера). — Но недостаток чувства мести, — обратился он к нему, видя перед собой Барри и стараясь не думать о нем, — во-первых, в том, что его никогда невозможно удовлетворить в полной мере, — он перевел взгляд от молодого человека, похожего на Барри, на всю аудиторию, — и, во-вторых, если даже это удастся, много ли будет пользы? — Он покачал головой. — Нет. Поэтому теперь мне и нужно что-то, более стоящее, чем месть, и столь же трудно достижимое. — Он обращался к молодому человеку во втором ряду. — Я хотел воздаяния памяти. — Он говорил со всеми. — Воздаяния памяти. Этого было трудно добиться, потому что жизнь продолжает течь себе и каждый год приносит нам новые страдания — Вьетнам, активность террористов на Ближнем Востоке и в Ирландии, покушения и убийства — (девяносто четыре шестидесятипятилетних человека?) — и каждый год, — заставил он себя вернуться к теме, — воплощение предельного ужаса. Катастрофа отступает все дальше и дальше, с каждым годом становясь все менее страшной. Но философы предупреждали нас: если забудем прошлое, мы обречены на повторение его. Вот почему так важно было захватить Эйхмана и Менгеле, что… — услышав, что было сказано, он несколько смешался. — То есть, Штангля, — поправился он. — Простите, меня увела в сторону какая-то другая мысль.

Они вежливо посмеялись, но ему стало как-то не по себе: здание, которое он возводил, дало трещины; он должен восстановить его, вернуть прежнюю атмосферу.

— Вот почему было так важно захватить Эйхмана и Штангля — не только для того, чтобы осудить их, но чтобы и напомнить всему миру и особенно вам, которые еще не родились, когда все это творилось, что человек, ничем по внешнему виду не отличающийся от всех прочих, такой же, как я и вы, при определенных обстоятельствах может совершать самые варварские и бесчеловечные преступления. Чтобы вы, — он показал на кого-то в зале, — и вы… и вы. Вы… и вы… позаботились о том, чтобы никогда больше не возникли такие обстоятельства.