Юлия Терехова - Хроника смертельного лета

– Отпадает, – Алексеев покачал головой.

– Вниз по улице – писательница детективов. Там полный дом прислуги и три собаки – ирландские волкодавы. Сейчас писательница где-то за границей, но прислуга и собаки – все на месте.

– Тоже мимо, – сказал Алексеев, – пустующие дома есть?

– Да нет, откуда? Здесь такие цены на недвижимость, что навряд ли кто-то угробит кучу денег и потом оставит дом стоять пустым.

– Допустим. А там кто живет? – Алексеев кивнул на другую сторону улицы. За металлической витой оградой виднелся двухэтажный кирпичный дом.

– Это дача композитора Соловьева, – пояснил старлей.

– Так он вроде умер, – удивился Глинский, – точно помню, пару лет назад.

– Умер, – подтвердил Ковалев, – но вдова осталась. Там и живет. Раз в неделю к ней племянница приезжает из Питера. Наследница. Вот три дня назад приезжала.

– Сколько лет вдове? – спросил майор.

– Под восемьдесят, – ответил старлей, и добавил, – но она совсем больная. Рак в последней стадии. Кстати, очень необычно, что окна закрыты ставнями – у нее сил нет закрывать их каждый вечер на ночь. Я ее предупреждал, что надо быть осторожнее, но она ответила, что ей уже все равно.

– Идеально, – уронила Троицкая.

– Что вы имеете в виду? – удивился майор.

– Идеальное место для него, – решительно произнесла она, – посмотрите, оттуда его дом – как на ладони. Уверена, он хотел бы все держать под контролем. И скорее всего, он нас видит.

– Видит? – Булгаков похолодел. – Он нас видит?

– Думаю, да, – кивнула Троицкая.

– Значит, эффект неожиданности упущен, – констатировал с досадой Алексеев. Затем он повернулся к бойцам и приказал:

– Оцепить дом! – и те исчезли в предутренних сумерках.

– Если он там, то теперь у него два заложника, – мрачно произнес он, – старуха и ваша Астахова.

– Он не убьет ее из спортивного интереса, если она ему дорога, – с сомнением сказала Троицкая. – Только в том случае, если почувствует реальную угрозу для себя. Но и просто так он ее не отдаст. Послушайте, – решительно добавила она, – он кого-нибудь любит, кроме этой женщины? Кто-нибудь ему дорог?..

– Его мать, – перебил ее Зубов, – он очень любит мать.

– Похоже на то, – кивнул Алексеев, – дом куплен на ее имя.

– Но Рыкова в Москве, – с отчаянием произнес Виктор, – и думаю, она в плохом состоянии. Да, – убежденно добавил он, – мать бы он послушал.

– Думаю, это единственный реальный выход. Иначе пленница погибнет. Как только убийца поймет, что дом под наблюдением, он ее убьет, – заявила Троицкая.

– Надо связаться с Москвой, – хрипло произнес Алексеев, вытирая взмокший лоб платком, – попробуйте дозвониться до его матери. И срочно привозите ее сюда.

– При самом удачном раскладе – не меньше пяти часов. Что же, мы так и будем стоять, пока этот урод там…

– Опасно… – покачал головой Алексеев, а Зубова и след простыл. – Это опасно. Не для нас – для нее. При всех обстоятельствах – лучше, если она останется жива. Нам же не нужен ее труп, правильно?

– Знать бы, что там происходит, – с тоской проговорил Глинский, глядя в сторону композиторского дома. – Может быть, как раз сейчас он спит…

Но Олег не спал. Если не считать короткой передышки, которую он позволил себе, сломив сопротивление Катрин – пошли вторые сутки без сна, но он не чувствовал усталости. Сейчас он смотрел в окно через слегка отдернутую штору, наблюдая за суетой вокруг дома. Год назад он купил этот коттедж, повинуясь обжигающему предчувствию, спонтанно, на имя матери. Сам не понимая, зачем, он выложил почти все имевшиеся на тот момент деньги. Он думал, у него появилась нора, о которой не знает никто и приберегал это логово на крайний случай – и вот этот случай настал. Но когда Олег въехал на территорию поселка, его словно окатило ледяной водой, и он понял – туда нельзя.

Он оставил накачанную морфином Катрин в багажнике машины на соседней улице и отправился вперед пешком, стараясь не выходить на середину хорошо просматриваемой дороги. Он спокойно дошел до своего дома. Вокруг было тихо и безлюдно, но по коже продолжал гулять тревожный холодок. Он опережает ментов на несколько часов, но что будет, когда они узнают про этот коттедж? А они узнают – рано или поздно.

Он заметил, что в доме напротив, там, где жила композиторская вдова, колышутся шторы в открытых окнах. Скорее всего, старуха дома одна – Олег встречался с нею всего один раз, когда приехал осмотреть удачное приобретение – она поливала розы в саду. Он представился, и как всегда, его безупречные манеры и чистая речь оказали на старую петербурженку магнетическое воздействие – он был зван на чай и осыпан разнообразными сведениями о поселке и его обитателях. Теперь пришло время навестить мадам Соловьеву once again [80].

Жаль, сердце ее оказалось слабым, и доза морфина, введенная незваным гостем, погрузила вдову в сон, от которого ей не суждено было пробудиться. Он отнес умирающую старуху в подвал и вернулся за Катрин, все еще спящей в багажнике Infiniti. К счастью, на участке вдовы оказался пустой гараж – он загнал туда машину. Затем Олег закрыл ставни и рамы и плотно задвинул тяжелые портьеры на окнах обоих этажей. В доме сразу стало душно, но теперь ничто снаружи не выдавало его присутствие. Он же мог прекрасно видеть, что происходит на улице, а если смотреть из окна спальни на втором этаже – то и на участке его собственного дома.

И тревога улеглась, и не беспокоила его почти двое суток, пока в очередной раз брошенный на улицу взгляд не уловил подозрительное мельтешение подле его коттеджа.

Итак, эпилог почти написан. На мгновение он оторвался от созерцания спецназа в сотне метров от него и взглянул на женщину, распростертую на кровати. Видимо, время пришло. Он уже знает способ убить себя после того, как лишит ее жизни – и это должно произойти так, чтобы те, кто явятся за ним, поняли: он и она – одно целое, и никто из людей не посмеет разъединить тех, кого обручила смерть. Огонь привяжет Катрин к нему навсегда.

– Тварь, – раздался четкий голос, и Олег очнулся, – ты просто тварь. В тебе не осталось ничего человеческого.

Почти рассвело. Комнату затапливал мутный предутренний свет. Он повернул голову к Катрин и встретился с ее ненавидящим взором, которым, казалось, можно испепелить дотла. Все костры инквизиции – убогий язычок пламени по сравнению с огненной стихией, полыхающей в нем. Не осталось и следа от затравленной, дрожащей от страха женщины – перед ним была прежняя Катрин – волнующая и пылкая.

– Я тебя люблю, – с горечью прошептал он и повторил, – я тебя люблю.

– Не смей мне говорить о любви, – отрезала она, – я не хочу ничего о ней знать. И такая тварь, как ты – ничего о любви знать не может. Будь ты проклят.