Наталия Швец - Мой друг работает в милиции

И он потянул меня за куст можжевельника. Мы стали ждать, но на поляну никто не выходил. Почему-то меня била дрожь. Шуриков негромко сказал:

— Не трусь! Теперь хуже не будет.

И вдруг подался вперед. Сквозь пушистые колючие ветки я увидел, что от озера к нам поднимается девушка в купальном костюме. Она подошла к вещам и в недоумении отшатнулась. Оглянулась, отошла немного, словно не узнавая места, и наконец подбежала к пожилой паре, сидевшей неподалеку. Шуриков кивнул мне — идем, мол, — и вышел из-за куста. Тем временем девушка привела пожилую пару к своей одежде и стала что-то говорить, разводя руками.

— Что случилось, девушка? — спросил Шуриков.

Та обернулась.

— Вы давно здесь? У меня пропало платье.

— То есть как это? — удивился Шуриков, но мигнул мне в сторону Алексея Ивановича, который тоже показался на берегу довольно далеко от нас.

— Я пошла купаться и оставила здесь платье, голубое, в горошек. А теперь вот пришла…

Я не слышал, что она рассказала дальше, потому что во весь дух бежал к Алексею Ивановичу. Увидев меня, он заторопился навстречу.

Я рассказал ему обо всем, и мы поспешили наверх.

— Прошу в мою машину, — сказал он девушке, затем повернулся к нам с Шуриковым: — И вас как свидетелей.

Сам он еще задержался на месте, расспрашивая всех загоравших, не видел ли кто-нибудь здесь женщины в голубом платье. Наконец одна из женщин сказала, что четверть часа назад, когда сама она с ребенком спускалась к воде, ее чуть не сбила с ног темноволосая молодая женщина. Она взбежала наверх и тут же села на автобус, шедший до вокзала.

Алексей Иванович первым влез в «газик», и через плотно закрытую дверцу машины до нас донесся треск рации. Затем сели и мы. В поселке было людно, водителю приходилось то и дело притормаживать. Когда мы подъехали к вокзалу, электричка уже ушла.

Я растерянно глянул на Алексея Ивановича.

— Спокойно, — сказал он и повернулся к девушке. — Мы сейчас отвезем вас домой. Очень прошу вас, дойдите до отделения милиции и напишите заявление о пропаже. А эти сувениры, — он показал на одежду Марины Владимировны, — мы заберем с собой.

Мы высадили незадачливую купальщицу у ее дома и выбрались из поселка. Косогоры и сосенки замелькали навстречу. Алексей Иванович включил рацию.

— «Сокол», «Сокол», я — пятьдесят второй. Как слышите меня? Прием.

— Я — «Сокол». Слышу хорошо.

— «Сокол», больницу запрашивали? Прием.

— С больницей говорили. Сотрясение мозга, ушиб, перелома позвонка нет. Температура тридцать девять.

Я ловил каждое слово о Димке и о маме, которая, как оказалось, уже была в милиции и, наверное, страшно переживала из-за меня. Потом тихо спросил:

— Алексей Иванович, а Бориса Всеволодовича поймали?

Алексей Иванович сказал негромко и раздельно:

— Поймали, Сережа.

— А как вы узнали, что мы уехали из города?

— Видишь ли, преступники действуют не в пустоте. Кругом люди. Сначала нам позвонили из одного магазина, где вы покупали ленту. Усомнились, что пионерскому лагерю нужно такое количество. Затем нам стало известно, что ваш хозяин ищет покупателей. Затем появился ты…

Я вопросительно посмотрел на Шурикова, и он, как бы отвечая, утвердительно кивнул мне.

— Твои… знакомые скупали пленку, делали записи джазовой музыки и спекулировали этими записями, нигде не работая. Чтобы самим не попадаться, они искали подручных.

— Пятьдесят второй, я — «Сокол», как слышите меня? Прием.

— Слышу. Прием.

— В третьем вагоне электрички, идущей на Ленинград, — женщина в голубом платье в горошек. Билет до Пискаревки. Прием.

Машина прибавила скорости. На ступени платформы мы поднялись в тот момент, когда состав затормозил и двери с шипением раздвинулись. Я напряженно всматривался в лица выходивших из электрички. Вдруг возле третьего вагона послышался шум, и два милиционера вывели на перрон упирающуюся Марину Владимировну.

Каждый день я прихожу в свой любимый дворик и думаю, думаю… Вот и солнце сделалось по-вечернему нежарким. Скоро придет с работы мама, нужно успеть вернуться к ее приходу. Она еще больше осунулась. Иногда, проснувшись ночью, я слышу, как она плачет. В такие минуты мне становится ужасно жаль ее, так и подмывает броситься к ней, обнять, попросить прощения. Но я только глубже зарываюсь в подушку и снова и снова казню себя за все. Разве мама простит? Разве можно меня простить? И разве простит меня Димка?

Я поднимаюсь и бреду к дому. Под аркой слышатся шаги. Я прячусь за высоким штабелем досок. Во дворик вбегает Димка. Оглядывается вокруг. И оттого, что я знаю — не простит, мне вдруг все становится безразлично, и я выхожу из-за штабеля.

— Сережка!

Мне некуда деться, да и не хочу я бежать. Я смотрю ему прямо в глаза и жду.

А Димка вдруг спрашивает как ни в чем не бывало:

— Сережка! Поехали во Всеволожск? Я письмо получил от… бабушки и от малышей. Хочешь, дам почитать? Они там ждут. И еще — я понял… — Голос Димки становится звонким, напряженным, но говорит он твердо: — Я понял, что Алексей Иванович не виноват. И память об отце тут ни при чем. Отца мне никто не заменит, но это другое. Так?

Я молча киваю в ответ.

Не успели шестиклассники раскрыть тетради на партах, как в дверь просунулась голова уборщицы.

— Романова директор вызывает.

Миша Романов повернул белобрысую голову к учительнице — можно или нет, — встал и пошел к двери. Шел он по проходу между партами так, что сразу можно было сказать: этот мальчишка знает, как ходят в строю. Пожалуй, знает он, и как командуют строем.

Никто не удивился, что Романова куда-то вызывают среди урока.

В кабинете директора сидела незнакомая молодая женщина в свитере. На стуле рядом с ней — прямоугольная сумка светлой кожи. «Репортерский магнитофон», — определил Миша.

— Давай знакомиться. — Женщина указала Мише на другой стул. — Я из «Пионерской зорьки». Хочу, чтобы ты рассказал о своем отряде. Ты ведь командир отряда ЮДМ — юных друзей милиции?

— Да.

— Вот и расскажи, с чего вы начинали.

Директор поднялся, сказал: «Не буду вам мешать» — и двинулся из кабинета. Миша перехватил его взгляд, директор чуть заметно прищурил один глаз. И Миша вдруг подумал, что ему здорово повезло. Если бы корреспондентка приехала не теперь, осенью, а хотя бы прошлой зимой…

Начинали они с крупной неприятности.