Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Телефонный аппарат — салатного цвета субтильный «ВЭФ», весь постояльцами битый-перебитый, весь клеенный-обклеенный разноцветными полосками сохлого скотча, — стоял от Проклова на расстоянии протянутой руки.

Он снял трубку, с любопытством послушал. Гудок был.

Тогда он добыл из тесного кармана джинсов записную книжку и отворил ее на букве «К» — Камчатка.

Там было всего два телефона.

Он набрал номер внештатного Голобородьки.

Отозвался голос вальяжный, сыто-бурчливый:

— Корреспондентский пункт.

— Это ДэПроклов из Москвы. Я звоню вам из гостиницы «Авача».

Там на секунду затихли, перестали дышать.

— Рад слышать вас… — А потом, после паузы, с отчетливо просквозившей неприязнью сквозь вежливость тона: — Все-таки, значит, приехали?

— Да, вот. Все-таки, значит, приехал. Ваше творчество, должен заметить, возымело большой резонанс.

— Вы в каком номере?

ДэПроклов посмотрел на ключ и назвал.

— Я к вам заскочу как-нибудь вечерком.

— Э! Э-э! — грубо заорал ДэПроклов. — Боюсь, что вы не очень понимаете ситуацию. На вашем месте — во избежание неприятностей, которые мгновенно последуют, — я быстренько отыскал бы тех «очень, очень верных людей», которые вам про те ножи наврали и о которых вы мне говорили, и постарался бы что-нибудь придумать. Когда я расскажу, какой вы шухер наделали дерьмовой своей заметкой… короче, я к вам сам завтра приеду! К утру я должен знать: кто, где, как туда добираться. Диктуйте адрес, где вы располагаетесь.

Тот покорно продиктовал.

— Тогда до завтра.

Он положил телефонную трубку, и у него осталось скверное ощущение, что отныне у него на Камчатке есть враг.

— Курва вербованная! Графоман хренов! — сказал он в сердцах. — Ну, да ладно. Разберемся. День приезда, день отъезда — дни нерабочие.

Оставался второй телефон.

Он с сонной тупостью зрил на цифры, записанные под словом «Камчатка», и с беспокойством ощущал в себе странное: он никак не может повелеть себе протянуть руку и набрать номер.

Он уже плоховато помнил ту, которой собирался позвонить и чей номер дала ему в Москве бывшая ее подруга. Было смутное воспоминание о чем-то, очень светлом, очень тихом, слегка скучноватом, очень приглядном и — одновременно же, — едва мерцающая досада на себя, тогдашнего, так глупо упустившего от себя это светлое, тихое, нежно-приглядное, теплое…

Вот уже с полчаса сидел он так, сонным взором обращаясь то к записной книжке, то к телефону.

Рука его словно бы свинцовым параличом была отягощена. И, глянув на себя со стороны, он легонькую вдруг тревогу испытал — за себя.

Что-то тут было не так.

Чего он боялся?

То ли того опасался, что давным-давно уже вычеркнули его тут из памяти, и появлением своим он поставит себя в положение глупое, неудобное, ставящее и других в положение глупое, неудобное?

Или того страшился, что навоображал себе черт-те чего (а ведь навоображал: и о ней, и о себе, и о них двоих), а на поверку все окажется куда как просто, скучно, плоско, никак?…

А может быть, напротив, как раз совершенно другого трусил, — и это более всего походило на тревожную правду, — что обернется звонок этот чем-то нешуточным, тяжко-серьезным, обрекающим на какие-то чересчур уж непосильные, надсадные напряжения слабосильную его душонку?

Так это было или не так, а вот сидел уже он с полчаса в дремотном этом оцепенении, потом вдруг поймал себя на этом, вскочил, пару раз пробежался по номеру, быстро сел и стал быстро набирать номер, грубо дергая цифры раздолбанного диска.

— Я сейчас позову… — очень доброжелательно и охотно сказала какая-то женщина, и он услышал, как стукнула об стол трубка, как громыхнул отодвигаемый стул, как куда-то в глубь тишины удалились, молодо и тоненько постукивая, каблучки.

Он слушал, как в трубке что-то пришепетывает, потрескивает и словно бы с равномерным шумом откуда-то куда-то течет, старательно ни о чем не думал, старательно претерпевал назойливо-нудное желание положить трубку назад… И тут — к телефону подошли.

Он услышал полувопрос, приветливо настороженный:

— Слушаю…

— Здравствуй! — сказал он.

Она чуть помедлила, а потом произнесла таким голосом, будто у нее волнением нежно схватило горло:

— Дима-Дима… — сказала она. — Неужели это ты?

Прошло восемь лет, а она помнила его голос.

Он чуть не проехал свою остановку.

Он вскочил, взбудораженный.

Он вскочил, интонацию ее вспомнив: на него, привыкшего медь по грошику пересчитывать, тогда вдруг — словно бы ливень серебра пролился. Столько доброты заранее, столько доброжелательности заранее, столько веры в его доброту, «заранее», столько ничем еще не заслуженной, пока еще, нежности он в десятке-полутора фраз, ею произнесенных по телефону, услышал (а вот сегодня опять услышал), — что вскочил в нехорошей, подмосковной, громыхающей, грязной, немощно освещенной, беспризорной электричке — человечек вскочил на обычного ДэПроклова не похожий — не пьянь, не рвань, не антипод подзаборный, а ДэПроклов — воспрянувший, вновь силу в себе почуявший, с отчаянной интонацией «или-или» приговоривший себя на этот непосильный подвиг: оказаться через пару-тройку дней там, где Камчатка, где Надежда, где Камчатка… присесть на деревянную ступеньку аэропорта, наконец-то доехав, и…

То ли на третий, то ли на четвертый день хождений начало фартить.

Один редактор с (легкой руки ДэПроклова до сих пор ходивший под кличкой «Фима-золотая ручка») вдруг вдохновился, забегал по кабинетику, стал слова говорить: «цикл», «серия», «подборка», потом, ясное дело, «типография, аренда, железная дорога, бумага», потом — «спонсор» (которое он произносил, как «спонсер»), в общем, пообещал, что, кровь из носу, но послезавтра что-нибудь придумает…

Это было уже кое-что. ДэПроклов взбодрился. Он давно уже заметил, что так же непреложно, как косяком идет беда (и тогда: «…отворяй ворота…»), так же, навалом, идет и удача. Потому стараясь не слишком-то раскатывать губу в ожидании послезавтрашних подаяний, он с терпением, но и с уверенностью в неминуемом везении, отправился дальше по списку, в котором было еще не меньше восьми адресов.

У Фимы газета называлась, казалось, желтее некуда: «Секс-информ-бюро», но следующая даже и ДэПроклова, вроде бы, уже и не вздрагивающего от «Он плюс Она», «Шизо-пресс», «Ублюдок», восхитила своим названием: «Кошмарная „Правда“».

Газета располагалась в двух квартирах жилого дома (с проколоченным междустенком) в районе Марьиной Рощи.

Пахло там чрезвычайно вкусно: старозаветным каким-то венгерским, кажется, пакетным супчиком — с паприкой, корейкой, петрушечкой.

Вполне возможно, что ДэПроклов туда и пришел-то по нюху.