Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Дальше произошло так. Шарахаясь по той конторе и чуть не падая в голодный обморок от запаха венгерского супчика, он вдруг увидел идущую навстречу ему по коридору чрезвычайно знакомую личность — бывшего своего шефа, бывшего своего Верховнокомандующего — более знакомой и более нелюбимой личности (ну, может быть, кроме первой жены) и не бывало в его жизни.

Тот — пробежал мимо шага четыре.

ДэПроклов — из самоуважения — шесть.

Тот оглянулся.

ДэПроклов — тоже оглянулся.

— Проклов?

— А что, не похож?

— Что здесь делаешь?

— Да вот… — ответствовал ДэПроклов, совсем уже озверевший от хождений. — Назначили меня к вам Главным, а кто мне дела будет сдавать, никак не найду.

— Шутишь, — мгновенно определил Главнокомандующий, которого фамилия была Иванов, а имя-отчество: Давыд Давидович.

— Какие уж тут шутки, Давыд Иваныч, — грустно сказал ДэПроклов.

— Кофе хочешь?

Хотелось сказать ДэПроклову, что сейчас больше всего на свете желается ему супчику венгерского, но он сдержался:

— Кофе так кофе.

— Ты это всерьез?

— Насчет Главного? Так вы мне, Иван Давидыч, скажите: что у нас нынче не всерьез?

Тот мгновенно задумался. Видно было: какие-то бредовые варианты считает.

— Кофе?

— Кофе так кофе. Лучше бы, конечно…

— Будет!

И пришлось бедному, голодному ДэПроклову вместо вожделенного венгерского супа вкушать опять коньяк какой-то вонючий под огрызок лимона.

Впрочем, не это было главное, а удивительнейший разговор и, что самое удивительное, пару раз крутанувшись, зашел он — опять о Камчатке.

— Я тебя, Проклов, не люблю, — третье, что сказал после второго глоточка Давыд Давидович.

— Я вас, Давыд Иваныч, уважаю, но не люблю тоже.

— А знаешь, почему?

— Я тоже не знаю. И позвольте задать вам один очень неделикатный вопрос, почему вы, столько лет в такой конторе отпахавший, который вхожи были, который и огонь, воду, и канализационные трубы прошли, — почему вы сейчас в этом гадюшнике? По возрасту — почтенный старый еврей — могли бы и на пенсию. Могли бы и слинять куда-нибудь — мало ли на глобусе сейчас местечек для вас? — да ведь и гонимость так ли уж трудно было бы организовать. Опять же — мал-мала, а-таки прикопили? Не понимаю? Хоть убейте!

— Убивать не буду, — кратко пообещал Иванов и многоосмысленно закряхтел. — Я тебе сказал уже один раз, что я тебе не люблю?

— Ага.

— Ты помнишь тот наш разговор, когда тебя надо было посылать на Камчатку? За теми (он по-русски матюкнулся) ножами?

— Это вам надо было меня посылать. Мне с той командировки до сих пор блюется. С большим удовольствием и с меньшими для себя потерями я послал бы себя тогда в самый какой-нибудь замечательный город мира — Пошехонье, например, Володарск (сейчас-то, наверное, «Пошехонье» или «Володарск» вы уже отменили?…)

— Я тебе в пятый, кажется, раз повторяю: я тебя не люблю, но как профессионала уважал и уважаю. Ты еще в те времена мог бы это понять. Едкость слова у тебя и до сих осталась.

— В моих словах всегда одна только нежность была — тогда, когда-то. А сейчас-то, Иван Давидыч, я, как никогда еще в жизни, нежный, тихий и мирный, и одно лишь от жизни хочу: на Камчатку!

— Ну, вот. Опять та (он опять по-русски, но как-то не слишком уверенно, будто через переводчика, матюкнулся) твоя командировка! Ты хоть за это время смог доанализироваться, что именно после той поездки твоей на Камчатку все и начало разваливаться?

— Я-то ладно. Я — человек микроскопический. Но вы-то все-таки не ответили, Давид Иваныч, что же все-таки с вами случилось?

И вдруг — немыслимое случилось дело — этот, изнуренный аппаратными, внутри- и межнациональными, коммунально-дачными, профсоюзно-акционерскими делами, очень уставший, через год-полтора должный, приговоренный умереть, от рака двенадцатиперстной кишки, человек вдруг очень понятным вздохом вздохнул — мгновенно превратился в малозначительного, не слишком взрачного старикашку — и так он вздохнул:

— Дмитрий Николаевич! — (именно на «вы», и отчество, гнида, вспомнив…) — Дмитрий Николаевич, я не знаю!

— Не верю!

— Тем не менее, это — так.

— Как же так?

— А вот так.

— Так разобраться же надо!

— Надо бы. Я — стар разбираться, и я устал.

— Так давайте мне командировку! Уж меня-то вы знаете (или, по крайней мере, знали) я-то разберусь!!

— Я же в этой редакции не главный. Денег, насколько знаю, нет, — ответ был сух, без всякой приязни, казенен.

И тут ДэПроклов психанул.

— Ну, идите вы все к екэлэмэне-какой матери! Я сам разберусь. В гробу я вас видал, жмоты! За жилетные кармашки держитесь! У вас, еж-вашу-мать! — карьеры, пенсии, что там еще? — дачи, пайки пострадали, а вы?!.

— Ну, знаю я, было две телеги… — вяло сказал Давыд Давидыч.

— Сам доеду! Скучно мне с вами? — ДэПроклов аж заскрипел зубами.

— Возражу я тебе завтра, утром. Жди. — Главнокомандующий устал, а ДэПроклов, голодный, взбешенный, вскочил и ушел, как убежал.

— Дмитрий Николаевич, одну минуту!

— Ну?

— Вы у… (он назвал имя-фамилию благодетеля) у него сейчас пребываете?

ДэПроклов изумился по-настоящёму.

— Откуда вы?..

— Шлюхами земля полнится… — И засмеялся Давыд Давидович Иванов-Преображенский, все же таки последнее слово оставивший за собой.

А на следующее утро в маленький прокловский поселочек было явление «мерседесов» изумленному народу.

«Мерседес», правда, был один — на нем Давидов-Иванов приехал, собственноручно. Была еще то ли «вольва», то ли «аудио» — из которой никто так и не вылез. Был еще «жигуленочек» невзрачный, а в отдалении, будто бы и ни при чем, что-то похожее на маршрутное такси тормознуло, но японское.

Из «мерседеса» выбрался Давыд Давидович. Из «жигуленочка» — некто в сером.

Откуда-то три румянощеких «афганца» (военкомат, наверняка, не видавшие) в болотной маскировочной одежке, не скрывая оружия, которое угрожающе топорщилось под куртками, оказались на крыльце.

Диковато оглядевшись, и Давыд Давидович и серенький быстро нашли ход к дэпрокловской халупе, где он возлежал ногами вверх, в то время как его соратники, не скрывая сердечного сострадания, но не посягая на прокловскую решимость завязать, опустошали свой утрешний пузырь.

ДэПроклов, ногами вверх, читал — в сотый раз перечитывал драгоценный свой рассказ, не для денег сделанный, и был тот рассказ, как вы догадываетесь, о Камчатке.

Рассказ назывался плохо: «Вот тебе и повезло…» — и повествовал об Лизавете, хорошенькой, глупенькой бабенке, с которой пришлось ему сношаться, которую пришлось вывозить с Камчатки, которую потом в Москве пришлось замуж выдавать, изображая из себя посаженного отца.

…Он внимательно прочитал последнюю фразу рассказа: «Она проворно повернулась лицом, и он услышал беглый, благодарный и немного рассеянный поцелуй в своей ладони…» — и обернулся к вошедшим.