Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— А куда вы девали мою любимую табличку «Мест нет»? — спросил вместо «здрасьте» ДэПроклов.

Она негромко и коротко рассмеялась, мигом превратившись из лица официального в милую, пожилую, радушную по-камчатски женщину.

— А кто ж ее знает? Я уж и забыла, когда в последний раз выставляла. Вам коечку?

— Номер. Хорошо бы — одноместный.

— Ой, — очень сочувственно и даже чуть-чуть виновато воскликнула женщина. — А вы цены знаете?

— Не-а, — беззаботно ответил ДэПроклов. — Я у вас ужа прорву лет на был.

Она назвала цену.

— Однако! — только и сумел произнесть ДэПроклов.

— Мы теперь АО, — грустно усмехнулась администратор.

— Мда. Жить, однако, надо. Давайте! Слава-те, Господи, деньги казенные.

Она дала ему анкету. ДэПроклов, как в прежние времена, заполнил ее молниеносно за пятнадцать секунд, по памяти. (В той его, прежней, разъездной жизни частенько случались ситуации, когда именно от скорости заполнения анкеты, кто первым сунет ее администратору, зависело, будешь ли ты ночевать по-человечески или будешь коротать ночку в вестибюле, в лучшем случае скрючившись в кресле…)

Он поднялся на этаж, отыскал нужный номер и вдруг слегка обомлел: она его поселила в тот же самый номер ! Он не мог ошибиться — напротив была дверь в буфет.

Непонятно отчего, он разволновался. Разволновался неприятно, у него даже слегка помрачилось перед глазами.

«Ну-ка! — грубо прикрикнул он сам на себя. — Хватит! Ты здесь по другому делу».

Он вошел в номер, как входят в комнату, где совсем недавно пребывал покойник. Как ни убеждал он себя, что за эти годы сотни постояльцев прошли через эти апартаменты, ему явственно чудилось присутствие — тень присутствия — Нади.

…Его привезли из Усть-Кореня труп трупом, изблеванного, с острыми резями в желудке, настолько обессиленного и исчахшего, что, помнится, летчику-вертолетчику пришлось чуть ли не на себе тащить его до койки.

«Пищевое отравление» — такой был диагноз.

Отравился он, без сомнения, копченой рыбкой, которую презентовал ему — как же его звали? — усть-кореньский бичёк, который как-то очень ловко, очень естественно приклеился к нему сразу после прилета, едва-едва вылез ДэПроклов из кабины. Чересчур уж как-то ловко, чересчур уж как-то естественно приклеился… Можно было бы предположить, что он его поджидал.

Этот бичёк таскался с ним по поселку целый день. ДэПроклов угощал его сигаретами, бутылочку водки они с ним распили. Валера — точно! Его Валера звали — водил его по нужным людям, всех он знал, все его знали, но отношение к Валере было, как бы сказать, опасливо-пренебрежительное, и ДэПроклов не один раз ловил на лицах людей неодобрительное удивление, когда его видели в компании этого самого Валеры. Никто, впрочем, ни слова ему не сказал.

А ДэПроклову было наплевать, главное, что Валера все обо всех знал, рассказывал жутко интересные вещи, и кто же еще мог рассказать лучше про убогую жизнь убогого этого поселения, чем не убогий этот Валера?

Невысокий, сухой, с быстрыми повадками боксера-легковеса, весь черный, как жук, с диковинным тут тщательным пробором в заметно изреженных черных же волосах, с жуковатыми черными глазами — все в нем изобличало жулика, не вора, не бандита, а именно жулика. Он был расконвоирован и работал, кажется, в местной котельной.

Когда вечером ДэПроклов собрался уже улетать, тот вдруг так трогательно засуетился: «У нас не полагается, чтоб без подарка…» — куда-то бегал, к кому-то заходил, в результате притащил грязный кожаный какой-то кисет, что-то вроде ладанки из оленьего меха и связку сухой копченой рыбы — «Пивка выпьешь в Питере! Такой рыбки ты там не найдешь, точно». На прощание они обнялись.

В ожидании, когда вертолетчики заправятся, он одну рыбешку скушал — тут-то и начался кошмар.

Потом — после неотложки, после промываний, после уколов — он двое суток пролежал в номере, не вставая.

А потом позвонила Надя:

— О, Господи! — облегченно и счастливо вздохнула она. — Наконец-то я тебя отыскала! Улетел и — ни слуху, ни духу. Чего я только не передумала?!! — радостные слезы слышались в ее голосе.

Он ничего не мог есть. Надя привезла литровую банку рисового отвара и с ложечки кормила его, а он блаженствовал.

Она спросила:

— А где эта рыба? Ну, которую тебе подарили?

— В сортире, где же еще? Меня от одного ее запаха выворачивало. Даже и до сих пор запах чудится.

— Плохо, — огорчилась Надя, став необычайно серьезной. — Я бы могла на анализ ее отдать, — и вот тут-то она и произнесла: — Они могли тебя отравить .

Он засмеялся.

— «Они»? Кто такие «они»?

— Я не знаю, — растерянно ответила Надя.

— Меня?! Отравить?! — он очень развеселился. — Я, Надя, думаешь, почему так держусь за свою контору? Потому что жизнь там для журналёра — безмятежная. Материалы — только положительные. Когда приезжаешь, все тебя со страшной силой любят, готовы на ручках носить, поскольку знают, что никакой бяки я про них не напишу. Моя журналистика теперь — журналистика витринная.

— И тебе это нравится? — с осторожным осуждением спросила она.

— Нравится — не нравится. Это — другой совсем разговор. Я это — к тому, что ни у кого нет никаких резонов травить меня.

— Я не знаю, — растерянно повторила Надя. — Мне что-то показалось. Мне так неспокойно за тебя!

— Лапонька моя… — растрогался ДэПроклов, и погладил ее по щеке. — Иди ко мне, а?

— Не надо, Дима.

— Иди, а?

Она заметно колебалась. Лицо ее стало отчаянно грустным, и вновь сквозь печаль явственно засквозило старой какой-то тоской.

— Просто полежи, а?

— Ох, Дима-Дима!.. — сокрушенно и с легким-легким оттенком разочарования вздохнула она.

Он лежал с закрытыми глазами, слышал, как шелестит ткань снимаемого платья, щелчки каких-то кнопок, звуки чего-то расстегиваемого и ничего, кроме грустной досады — на себя! — не ощущал. «Ах, — думал он, внутренне морщась. — Зачем это? Не нужно бы это!..»

Немая и настороженная, она скользнула к нему под одеяло и замерла с краешку.

Не открывая глаз, он повернулся к ней, крепко обнял ее горячее обнаженное тело и тесно-тесно прильнул к ней.

Она была, как каменная, каждая мышца отчужденно напряжена. Потом он услышал, ее стало помаленьку отпускать, она задышала освобожденней, а потом вдруг вздохнула с несказанным счастьем и облегчением в голосе:

— Господи! Как хорошо… — и тихо заплакала. — Ничего больше не надо. Ладно? Как хорошо! Как хорошо, Господи!..

А его и не надо было просить. Ничего, кроме горячей нежности, кроме истового желания оберечь ее, укрыть в своих объятиях от железных, грубых напастей мира, он в те минуты в себе не слышал — слегка, надо признаться, тревожась от этого, но и что-то вроде гордости в себе ощущая. Он — как и она — знал, что ни в коем случае сейчас нельзя, что будет совершенно убийственным сейчас для того немыслимо хрупкого, неимоверно нежного, ослепительно чистого и доброго, что выстраивалось между ними.