Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Хмурый и злой, ДэПроклов открыл, с недоумением уставился на лысоватого, худенького гражданина, который улыбаясь зрил на него.

— Не узнал?! Точно, не узнал! — заулыбался тот и того шире. — Я — Виктор, ну… муж Ирины!

— А-а! Ну, конечно! — ДэПроклову стало неловко. — Темно тут, а я к тому же и спросонья и с похмелья. Заходи!

Тот прошел, сел возле стола. Чувствовал себя явно стесненно.

— А я только сменился, домой пришел, Ира рассказала — я сразу сюда! Извини, что в такую рань.

ДэПроклов глянул на часы — не было еще и восьми.

— Не бери в голову! — великодушно отозвался он. — Вот только утреннюю гимнастику сделаю… Тебе налить?

Тот засмущался: «Самую малость…»

— Будь здоров. Я рад видеть тебя, — сказал ДэПроклов.

— Я тоже рад. Мы все рады, — серьезно отозвался Витюша. — И я, и Ирина, и все. Хорошо, что ты приехал.

Витюша за прошедшие годы очень изменился — как бы подсох, заметно полысел и, как у многих тут, неприятная егозливость обозначилась в нем, неуверенность некая, что-то приказчичье: «Я здесь уже не хозяин…» А раньше именно хозяйская веская уверенность в них, в камчадалах, пленяла: они были свои люди на своей земле.

— Ты давай закусывай. — ДэПроклов повел рукой по столу. — Небось, и позавтракать не успел?

— Не успел. Я, честно, так обрадовался, что ты приехал — будет хоть кому рассказать — что даже не раздевался. Сразу сюда побег, — он рассмеялся дробненьким смешком. — Экие, однако, у тебя тут разносолы!

— Так и давай, рубай — не стесняйся! Ты сказал: «будет кому рассказать»? Что это значит?

— То и значит, — хмуро и почти враждебно ответил Витюша. — Наши меня уже не слушают. Они, по-моему, думают, что я маленько крышей двинулся — со времен Надиной смерти. Главное, что ведь и сами не верят, но — молча! — он взял ножик и стал увлеченно, выражение лица имея хищно-плотоядное, отрезать тончайший ломтик с головки сыра.

— Я так понимаю, что у тебя есть доводы серьезные?

Тот кивнул, не в состоянии оторваться от хирургической своей операции.

— Тогда, давай, выпьем-закусим, не отвлекаясь, а потом ты все мне расскажешь.

Витюша, вкушая сыр, лишь молча кивнул.

— У-ух! — сказал ДэПроклов. — Довели, я смотрю, Камчатку до кондиции. Слез не хватает смотреть.

— Ет-то точно! — бодро отозвался Витюша, храня на лице счастливое послевкусие. — «Были мы люди, а стали людье», как сказал Осип Эмильич. Между прочим, хорошего сыру я не едал уже года три.

— А это — хороший сыр?

— Очень! На удивление! Хорошо созревший, молоко — летнее, с хорошего разнотравья, а сыворотка какая-то — потрясающая, я такой ни разу не встречал!

ДэПроклов поглядел на Витюшу уважительно.

— Тебя надо с одним старичком тут свести. Тоже очень и очень уважает сырок! Организуете здесь секту сырофилов, симпозиумы будете проводить, международные конгрессы…

— Секту организовать не фокус. Фокус — сыр приобрести.

Вспомнив своего соседа по самолету («Как его? Извольский… Леонтий, Иванович… — точно! Какое хорошее имя!»), ДэПроклов подумал: надо будет к старику затянуть, сыру купить, цветочков — «внуке», которая, зараза, так и норовит утечь на материк, даже и не познакомившись с ДэПрокловым… просто посидеть в тишине, поразговаривать о жизни…

И тотчас поймал себя на ощущении: он как бы и так и сяк старается отодвинуть момент, когда Витюша начнет выкладывать свои доводы о Надиной непонятной смерти. И, заметив это, плеснул по стаканам коньяк и сказал отважно:

— Выпьем! За Надю!

— Выпьем. За Надю, — сказал, мигом посерьезнев, Витюша. — За невинно убиенную Надю!

ДэПроклов взял сигарету, закурил, перешел сидеть в кресло.

— Давай. Излагай.

— Ты веришь, Дима, что Надя могла покончить самоубийством?

— Нет, — ответил ДэПроклов.

— Могла ли она сделать что-либо подобное над собой, не попытавшись объяснить это каким-то образом, не оставив хотя бы записку?

— Нет. Конечно нет. Только, давай, попроще! Что ты, как адвокат какой-нибудь, прости Господи! Надя (какой мы ее знали) не могла покончить с собой? Да. Записки не оставила. Это странно? Да. Что еще?

— Много чего… Ну, например, на запястьях у нее были синяки. Кто-то держал ее за руки.

— «Семейная сцена». Почему бы нет?

— Хе! Голобородько что-то похожее изложил.

— Что еще?

— Замок. Замок никак не был поврежден. Только вот на другой день после похорон Голобородько замок сменил.

— Ну и что?

— За месяц-за полтора до этого изо всех сил намекал, что собирает материал на нашенскую мафию, что ему по телефону звонят, угрожают расправой. Писал даже письма в ГэБэ. Егорку на материк отправил. Надю уговаривал тоже уехать — квартиру продать, дом на Кавказе продать…

— За месяца-за полтора, говоришь?

Они с Витюшей понимали друг друга, считай, без слов. Но до поры до времени считали себя как бы не вправе говорить в открытую.

— Игорек, и вдруг собирает материал на какую-то там мафию!?

— А я тебе что говорю?

— Намекал, что это — возможно, не самоубийство, а?..

— Очень глухо, очень глухо!

— Ишь ты… Ну, предположим, что он — такой умный, и что это вторая линия его обороны.

— А он ведь не дурак был, — неожиданно заметил Витюша.

— Выходит, да. Хотя я был о нем другого мнения. Двадцать восьмого сентября он, ясное дело, был у всех на виду?

Витюша рассмеялся. Ему явно удовольствие доставлял разговор с ДэПрокловым. Они об одном говорили.

— Был всекамчатский съезд барыг и ворюг — съезд, хочу сказать, пардон, предпринимателей и деньгоотнимателей — он с самого утра и до вечера — до того момента, как ему позвонили, был в нашем «кремлевском дворце съездов». Алиби, то есть, двести процентов.

— Как все это выглядело?

— В четыре часа соседка сверху пришла с работы. Услышала запах газа. Около пяти позвонила. В полшестого приехал «газ». Квартиру вскрыли. Увидели.

— Почему она была дома? День был будний?

— Будний. Она накануне дежурила по номеру. Должна была выйти после обеда.

— Что-то чересчур уж хитромудро! — ДэПроклов сморщился, как от горького. — Не верю я, хоть убей, что этот… лакей ведь! — мог такое замыслить! Ну, ладно, замыслить мог, но — сделать?!

— Я же тебе говорю, и ты, и мы все ой, как недооценивали этого товарища!

— Ладно. Ты прав. Давай глядеть на него серьезно. Ну, замыслил. Ну, решился. Ну, все просчитал. А кто все это проделывать должен был? Он ведь, в это время как ты хорошо сказал, возле «деньгоотнимателей крутился?» Нанял кого-то? Но для этого он связи какие-то должен иметь, не знаю… ходы… Не было у него таких ходов! — Он ведь привык по начальственным приемным тереться, его мир был возле сильных мира сего, я эту породу знаю!

— Может быть, Дима, уже и не знаешь. То есть, ты знал ее, эту породу, но она — с тех времен — очень плавным образом видоизменилась! Я над этим много размышлял, Дима. И знаешь, к чему пришел? — очень хорошо, что с нами все это случилось. Почему хорошо? Да потому, что дерьмо из человека полезло воодушевленно! Не понимаешь? Ну, вот пример: жил рядом с тобой человек — одни песни пел, одни стихи читал, одним и тем же возмущался, одно и то же боготворил — но бабахнули по нам новыми этими реальностями, и — можно невооруженным глазом наблюдать, кто чего стоит, кто чего в себе скрывает, кто чего в себе подавлял. Хорошо это, хотя и печально. Пустынька вокруг. И все же хорошо: уже знаешь, кто, почем и почему. Голобородько, признайся, никогда ведь нашим не был?