Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

К удивлению ДэПроклова телефон в Москве откликнулся.

— Валериана Валериановича, будьте любезны… — с необычайной вежливостью попросил он. Слышимость была великолепной.

— Одну секундочку, — точно с такой же вежливостью отозвался милейший женский голосок. — Переключаю.

Что-то щелкнуло, однако затем послышался не занудный баритон серенького, а все тот же женский голосок, однако теперь записанный на автоответчик и с еще большей, чем только что, любезностью попросивший сообщить все, что ни пожелает абонент, именно ему, автоответчику, с непременной гарантией, что все сообщенное будет в течение получаса известно Валериану Валериановичу, спасибо, говорите.

— Добрый день, Валериан Валерианович, добрый-добрый! В эфире небезызвестный вам журналист, который находится в командировке на Камчатке по небезызвестному вам заданию государственной важности. Нашего общего знакомого я со стопроцентной гарантией определил. Проблема, однако, в том, что он отсюда слинял. Дабы определить, где он сейчас, ай вонт ту мит виз сериоз мен оф Петропавловск-Камчатский, виз самые что ни на есть сериоз мен. Я задам им только один-единственный вопрос. Затем мне придется, наверняка, отправиться либо на Кавказ, либо на юг незалежней Украины, в связи с чем, возможно, возникнут проблемы материального свойства, поскольку авиационный овес нынче невозможно дорог, так что уж, будьте любезны, либо телеграфом, либо через местные, преданные вам кадры решите этот вопрос. Мой телефон в гостинице «Авача» (ДэПроклов поглядел на аппарат и продиктовал). За сим примите мои уверения в моем необыкновенном вами восхищении, а также и пожелания вам больших успехов как на производственной ниве, так и в личной жизни. Форфэл, май дженерал! — и ДэПроклов с облегчением положил трубку.

И чего это я так изгилялся, с удивлением подумал он. И сам же ответил: «А затем, что надеюсь, наверное, что Валериан-серенький обидится и не станет отвечать на столь ерническое мое послание. Только не обидится он, не надейся. Он же сам сказал, что не привык никогда никому ничего прощать. Ему Игорек сейчас важнее всяческих пустяковых обид. После Игорька он, возможно, вспомнит и обо мне и об этом моем издевательстве. Ну, и хрен с ним!»

А потом через некоторое время подумал вслед: «А ведь я его боюсь!..»

Ему стало противно, тем более, что по зрелому размышлению и после пары доз коньяка он пришел к мысли, что ему и в самом деле есть чего бояться.

«Пожалеет Валерианыч своих денежек, сочтет, что ему одной только фамилии Игорька достаточно, выскажет здешним своим ребятишкам пожелание некое и, прощай, Дима Проклятиков! Вытрясут из тебя душу заодно с фамилией Голобородько и почиешь ты в камчатской земле или, скорее всего, на дне прекрасной Авачинской бухты, или попросту бросят на пустыре, обольют бензинчиком, чиркнут спичкой, и в прах превратятся все твои мечтания о нежной встрече с Игорьком!»

Опять он был уже зело пьян.

Заметно, к собственному удивлению, пошатываясь, он отправился в буфет и возобновил коньячные запасы, затем смутно вспомнив старичка самолетного, купил сыру — и нашего и заморского — шампанского, колбас («Наверняка, как и все камчадалы порядочные, голодует…») и твердо решил: «Схожу-ка я в гости к нему! Очищусь, так сказать, интеллигентной беседой. Заодно и на внучку его взгляну.» Однако уже в коридоре, его так пьяно шарахнуло, что, едва не брякнувшись, он резонно подумал: «Куды тебе, брат Проклятиков, ходить по гостям да по бабам! Тебе бы до кресла добраться… Завтра схожу. Эти завтра, наверняка, еще не позвонят».

Он добил себя еще одним полустаканом зелья, рухнул на кровать и сказал себе, что хорошо бы опять сейчас думать о Лизе-Лизавете, а не о Наде и не о том гнусном, что над ней сотворили, хотя, как полагается бывшему влюбленному, тебе, Проклятиков, о ней полагается думать вседневно и всечасно, но все же лучше бы о Лизе-Лизавете, ах ты, Проклятиков-Проклятиков, вот именно, что уже никакой не ДэПроклов, а самый что ни на есть ничтожный Проклятиков, и все же — о Лизе-Лизавете, о том, например, как бедовали в бедненьком номерке крайкомовского общежития во Владивостоке, питались исключительно красной икрой, которой был полный чемодан, а хлеб приносила иногда, кусочек-другой, уборщица баба Лида…

Она действительно прожила тогда целую неделю взаперти, как послушный, нашедший, наконец, приют, котенок, и ничуть не возражала, когда уходя в город по делам, он запирал номер на ключ (коридорные были в курсе дела и, уже привыкшие за месяц к ДэПроклову и явно симпатизировавшие ему, в номер не ломились). Ему даже удалось на пару дней слетать в Долину Гейзеров и еще на один — на ближайшую погранзаставу.

Несколько раз встречался с Надей — и в газете, и у нее дома, в отсутствии Голобородьки.

Что-то изменилось в отношениях между ним и Надей — они стали почему-то безмерно печальными, эти отношения, и еще более нежными, и уже прощальными.

Провожать его в аэропорт она не поехала. Самолет улетал на рассвете, и как бы она, на самом деле, объяснила муженьку своему ненаглядному, куда она уходит в этакую рань?.. ДэПроклов, впрочем, и не настаивал. Что, в свою очередь, мог бы он ей сказать, когда она увидела бы рядом с ним Лизу-Лизавету?

Она, Надя, чувствовала, кажется, что эта самая, разнесчастная Лизавета присутствует. Однажды, грустно усмехнувшись, погладила его по шее, сказала: «Ах, Дима-Дима…» — без всякой укоризны, без особой печали, немного даже по-матерински. Вернувшись домой, он увидел в зеркале, что на шее, в том самом месте, где она погладила, багровел поцелуйный след.

Денег на билеты до Москвы не хватило. Они долетели лишь до Владивостока. Там и стали куковать в ожидании телеграфного перевода из Москвы, устроившись в паршивеньком общежитии крайкома партии. Партийцев, впрочем, там и не видать было. Жила всякая случайная публика, в основном командировочные.

Соседом по комнатенке у них (Лизавета, ясное дело, проживала тайком) был некий Серега из Брянска, — бедовавший во Владике вот уже месяца два.

История с ним приключилась занятная: его командировали сюда для наладки конвейера по разливке чернил, он справился со своей задачей недели за две, телеграфом отрапортовал своему начальству о производственном успехе, попросил ускорить выплату зарплаты, дабы вернуться домой, и стал ждать. Ждал неделю, другую — Брянск не подавал признаков жизни. Он на предпоследние деньги позвонил телефон его родного предприятия молчал. На последние деньги послал телеграмму «СОС» — в ответ ему была все та же тишина. Чернильный завод его города будто провалился сквозь землю. Он занял денег и позвонил еще — телефоны по-прежнему молчали. Послал еще несколько отчаянных телеграмм — и на завод, и домой. Без ответа. Должно быть, не только чернильный завод, но и сам город Брянск провалился сквозь землю. Короче, когда ДэПроклов с Лизой-Лизаветой подселились к нему, он пребывал в состоянии и духа и тела катастрофическом. Немудрено, что новым своим соседям он обрадовался несказанно — и на икру и на прочие морепродукты, которыми камчадалы снабдили ДэПроклова в изобилии, набросился страстно и молча, лишь иногда поднимая на своих кормильцев ясный и грустный благодарный взгляд голубеньких глаз.