Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

— Да. Там девочка одна, в цветочном, очень симпатичная. Это она такие красивые веники вяжет.

Ее покоробило.

— Извините. Я неловко выразился, — совершенно неожиданно для себя признался Проклятиков. Впервые в жизни он чувствовал себя с женщиной в положении такого подчинения.

Она посмотрела на него с нескрываемым интересом и теплом.

Где-то рядом пребывал Леонтий Иванович, и наверное, надо было с ним вести какую-то беседу, но он не мог, он весь был обращен к ней, к тому, что творилось между ними, а между ними уже торопливо творилось что-то, очень нешуточное, и она — тоже — не была так уж спокойна и независима, как могло показаться, что-то и в ней уже упрямо работало вопреки сопротивлению ее воли, помимо воли, навстречу ему.

Он смотрел, как она разворачивает шумно трещащий станиоль обертки, как перебирает цветы, как опускает их в воду, каждому цветку отводя только ей ведомое место, смотрел на ее тонкие длинные пальцы без всяких следов маникюра, смотрел украдкой на лицо…

Несильный румянец вдруг ударил ей в скулы, она коротко раздула ноздри и глянула на него — быстро, с серьезностью и легким удивлением.

— Сыр, — Проклятиков заставил себя оторваться. — Определите-ка, Леонтий Иванович, он и в самом деле, что ли, такой необыкновенный.

Саша ушла в кухню.

Старичок сидел в кресла, всеми забытый, задумавшись.

— Я только отнесу… — торопливо объяснил Проклятиков, взял сумку и пошел вслед за Сашей.

Она ставила чайник.

— Вот он, этот знаменитый сыр! — объявил он, вытаскивая голову сыра, и начал извлекать остальное: палки колбасы, шампанское, апельсины, коробку конфет…

— А это зачем? — с сухостью произнесла она.

Он даже застонал в отчаянии:

— Так я и знал! Будете отказываться… «зачем это?» …так я и знал! — он, действительно, испытывал досаду, чуть ли не слезную.

— Ну, успокойтесь, — она подошла близко и мельком коснулась его руки. — Что с вами такое?

Он посмотрел в ее лицо, спокойно и тепло обращенное к нему, и сказал неожиданное:

— Я не ожидал, что здесь вас встречу.

Она не ответила. Только вздохнула глубоко.

— Идите к деду, — сказала она, как больному. — Я сейчас все приготовлю.

А потом они сидели вокруг стола, разговаривали разговоры, пили шампанское и дегустировали сыры, а между ними (между ним и Сашей) не прерываясь звучала словно бы струна напряженной приязни.

Если она и была красива, то тяжеловатой, темной красотой. Что-то иконописное проглядывало в ее лице: где-то возле переносья, ромбиком, где-то возле глаз, очень крупных и темно глядящих, и чуть-чуть шире, чем принято, расставленных, где-то в линии скул.

Она была очень просто и необыкновенно как-то по-домашнему причесана — темные волосы были стянуты сзади в подобие хвоста — и матово-смуглый умненький лобик ее, сколько бы он ни взглядывал, вызывал ощущение необыкновенной прелести.

— Мне Крохинусы не дают покоя, — сказал он уже где-то к концу вечера. — Нет-нет да и вспомню. Какая-то оскорбительная несправедливость здесь, не знаю, как выразиться. И не только к Крохинусам, но и почему-то ко мне тоже.

— Мне это чувство вполне знакомо, молодой человек, — отозвался Леонтий Иванович.

— А там всего-то надо… — вступила вдруг Саша, обращаясь к деду, и они непонятно заговорили о каких-то приборах, о ставках, о передатчике, о метеослужбе, о том, что ловушки на Дальнем практически в полном порядке…

— Когда я вернусь на Камчатку, — довольно бесцеремонно встрял Проклятиков, чувствуя при этом внезапно задрожавшее в себе волнение, — когда я вернусь… — повторил он, с удивлением слыша, что бледнеет, — определите меня, Леонтий Иванович, на должность какого-нибудь там лаборантика, Саша меня поднатаскает маленько, и поеду-ка я на Дальнее! Черта я не видел в этой Москве!

Он отчетливо ощущал, что Саша смотрит на него.

— А бы предполагаете вернуться на Камчатку? — не скрывая интереса, спросил старик. — Похвально, если учесть, что сейчас больше с Камчатки едут, нежели на Камчатку.

— Я не предполагаю. Я вернусь.

И с этими словами он испытал вдруг несказанное облегчение. Этим все чудесно разрешалось: и то, где скрываться от Валерьяныча, и то, как жить дальше, — все разрешалось.

…Пришла пора уходить. Не хотелось уходить. Ему хорошо и тепло существовалось в этой квартирке, где было светло, просто и чисто , и где постоянно почему-то ощущалось, что квартирка эта — высоко вознесена над городом и, если глянуть в окно, можно увидеть океан. — Я вас провожу — вы заблудитесь, — она сказала это решительно и сняла вслед за ним плащ с вешалки.

— Не боитесь?

Она ответила с пренебрежительным презрением, восхитившим Проклятикова:

— Теперь — что же — из-за этих — уже и не жить?!

До остановки автобуса, к которой должна была проводить его Саша, ходу было десять минут. Они расстались через три часа.

Из Петропавловска он улетел лишь на четвертый день — он вновь, как шесть лет назад, чувствовал, что ему прямо-таки физически трудно оторваться от города, который снова становился в его глазах прежним.

Она приехала в аэропорт проводить его.

Было отчаянно грустно и было отчаянно, весело-звонко в душе от этой забытой грусти.

Она была в черном длинном узком пальто с капюшоном. Чем-то походила на монахиню.

Здесь он впервые поцеловал ее.

Она слегка отстранилась в его объятиях, стала, будто в первый раз увидела, оглядывать его — серьезно, нежно, с легким удивлением. Потом провела по его щеке рукой и сказала:

— Только не говори, пожалуйста: «Я вернусь, я вернусь!» Просто — вернись.

…Поезд пришел в тот южный город, где Надя жила на каникулах, под утро.

В зале ожидания было душно, вонливо, плакали дети.

Черные люди во множестве спали на скамейках, на полу, на подоконниках, на грудах мешков, фруктовых ящиков, чемоданов. Негде было не то что присесть — ногу поставить.

Он кинул за плечи рюкзак — неким жестом бывалого в походах человека — и пошел на улицу.

Вплотную к вокзальной площади слепой грозной белесой стеной стоял туман.

Похоже было на осажденную крепость.

Люди мыкались бестолково и бессонно, держась поближе к тускло освещенным окнам вокзала, и лишь очень немногие, только что сошедшие с поезда, торопливо, словно спасаясь, бежали наискось пустого пространства площади и — мгновенно пропадали в тумане том, как погибали.

Шел январь, самый конец января. В Москве, когда он уезжал, стояла пасмурная грязноватая слякотная зима, а здесь, похоже, была уже весна.

Легко, голодно, совсем не по-зимнему дышалось. Воздух был сладок, ясен и, должно быть, очень чист. От этого воздуха немного кружило голову, и он временами слышал, как сильно, с удовольствием, с наслаждением бьется внутри него его собственное сердце.