Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю

Хотя рюкзак, как сказано, он и закинул за плечи жестом бывалого человека, но надо сказать, что это было едва ли не первое — по крайне мере, первое в одиночку — столь дальнее путешествие его и поэтому возбужденно-бодрая смесь боязливости и любопытства, восхищенной тоски и бесприютности, первооткрывательского восторга и сожаления о покинутом покое, предвкушений счастья, что ли, любви что ли… — эта дивная, молодостью сброженная смесь этих и еще многих других, неназываемых словами чувств переполняла его.

Он стоял возле стен вокзала, глядел на стену тумана, а когда поймал себя на том, что ему почему-то страшновато уходить от освещенных окон в эту бесприветную гущу — он тотчас же, азартно и легко переломив это боязливое внутри себя, безрассудно пошел через площадь к стене тумана, потихоньку, отчетливо ликуя от детской этой победы над детским этим страхом.

Ни один фонарь не горел. Темно, однако, не было. Все было видно, но требовалось усилие, чтобы видеть.

Однообразно одноэтажные шли вдоль улицы дома. В крохотных двориках, сплошь и дрянно застроенных какими-то времянками, густо оплетенными задеревеневшей мертвой лозой винограда, было и тихо, и сонно, и скучно прибрано.

Такая вот, оказывается, была у них зима: без снега, с сухими тротуарами, со все еще, казалось, цветущими возле домов кустами, лишь слегка обожженными чернью заморозков.

Впрочем, он не ошибался насчет весны, она здесь уже, похоже, начиналась: под водостоками жирно посвечивали нехотя схваченные ночным морозцем слабые ледяные наплывы, из под которых уже и сейчас тихо сочилась черная вода.

Ставни в домах были закрыты, там было тепло, там было тихо, там люди спали.

Он представил, как в одном из таких же домов спит сейчас и Надя — совсем не ведая о его приезде — спит себе, тихие смотрит сны, а утром он постучится в ее дверь… Ему сразу же сделалось и весело и нежно.

Вот когда оно начиналось — то, что случилось между ним и Надей.

…Он шел по городу бережным ожидающим шагом — будто боялся взболтнуть в себе то ласковое, веселое, тихое и светлое, что радостно принялось молчать в нем, едва он подумал о ней.

Летом это был, наверное, очень зеленый город. Его улочкой он шел, как просекой, и голые ветки неведомых ему южных древес мелким решетом переплетались над его головой, на фоне уже явственно светлеющего неба.

У него было отчетливое ощущение, что кто-то пристально очень оценивающе и сосредоточенно следит за тем, как он идет.

Взгляд был сильно устремлен на него откуда-то слева, и он даже несколько раз приостанавливался, внимательно оглядывая все в той стороне, но там ничего, кроме все тех же сплошных заборов, кроме домишек с глухо затворенными ставнями, голых деревьев, не было.

И только когда просторный, весь понизу в густом молоке сумрачного тумана бульвар пересекся вдруг с улочкой, по которой он шествовал, и только когда он, встав на перекрестьи, еще раз глянул налево, — только тогда он понял, что это было.

Это были горы.

Это была Гора, которая взгромождалась совсем, казалось, вплотную к городу и над ним.

Странное дело, она, Гора эта, совсем не угнетала город чрезмерной своей огромностью, напротив — она словно бы покровительствовала ему, словно бы заслоняла, оберегала от каких-то напастей.

ДэПроклов впервые увидел горы и, мгновенно поразившись, выпав на какое-то время из времени, встал как пригвожденный и стал настороженно, ожидающе глядеть на все это, —

в немыслимую вышину вознесенное, грозное и победительное, одушевленное (без сомнения), хотя к человеку и пренебрежительно, слегка насмешливо, равнодушное, само себя величающее, надо всей землей с угрюмой надменностью торжествующее, мощно, страшно, просто и грубо сработанное из чего-то мрачного, опасно иззубренного, остроугольно рваного, острыми сколами торчащего, змеисто истресканного, зло-складчатого, каменно мертвенного, каменно тяжкого, каменно, гордецки невозмутимого…

Гора, казалось, тоже смотрит на него.

Странно, но его почти совсем не уязвляло, что Гора совершенно равнодушна к нему, Человеку, а он, Человек, со всем своим пылким самомнительным тщеславием у подножия ее — не более, чем тля, не значительнее, чем тень тли.

Впервые в жизни он увидел горы, и очень наивное, очень мальчишеское вопрошающе напрягалось в нем: «Для чего это?» — настолько сверх всякой меры, сверх всякой разумности, настолько уж вопреки всякой целесообразности, настолько дико, безудержно, безумно создано было кем-то это Величество .

…но уже и некое подобие восхищения — еще не уверенного, еще настороженного — он слышал в себе.

Быстро светлело. Где-то вставало солнце.

Мельком оглянувшись, он увидел, что небо за его спиной, действительно, уже накаливается наивной младенческой голубизной. Однако здесь, в этой стороне, и Гора и небосвод вокруг Горы были еще в полумрачной неприветливой поволоке, здесь были потемки, еще зимние.

Он смотрел на Гору, отчетливо ощущая, что он бессилен не смотреть на нее, что он обезволен этой Горой, что его словно бы вынуждают ждать от нее чего-то…

И опять же, повторим, странное дело, его самолюбию нисколько не досадно было от этой почти физически осязаемой зависимости.

И наконец — не зря он дожидался — он дождался!

Солнце, несмело и упрямо торкавшееся где-то там, за спиной, в стену гор, кольцом замкнувших город, — солнце нашло наконец где-то пробоину, и великолепно-сиятельный луч его — как бы даже с восторженным посвистом — ворвавшись в угрюмый мрак долины, блистательно вдруг вдарил в грани Горы!

У него мигом перехватило дух.

Ему даже показался звук, с каким луч вдарил, — победный, слепящий звон радостно сомкнувшихся поверх оркестра празднично надраенных, златом сияющих тарелок.

И тогда — вся в единый миг озарившись — Гора мгновенно и, даже показалось, облегченно сбросила с себя личину угрюмой неприступности, и вся волшебно вдруг преобразилась в совершенно добродушного, нескладно громадного, милейшего, как бы, монстра, который тотчас же принялся на все лады наивно форсить перед взором ДэПроклова пылким разноцветием розовых своих, черно-графитных, алых, бирюзовых, серых, желтоватых гранитов, из которых грановито сложено было его пирамидальное дело, с шиком изукрашенное сверх всего еще и рафинадными высверками серебра на образовавшихся за ночь наледях.

Этот переход — точнее бы сказать, перескок — от тягостной ночи к ликующему, уже несомненно весеннему, утру был так ошарашивающе неожидан, такая щедрая широкая сила была во всем этом мгновенном действе, что ДэПроклов аж в голос ахнул от восхищения…

…и вдруг душа его — рассмеялась! — с наслаждением облегчения.

Он почувствовал, что его отпускает. Он услышал: быстро-быстро слабеют какие-то скрепы, опадают тенета, какими он, оказывается, был весь тайно и тягостно попутан, оцепенен, цепко повязан.