Джеймс Берк - Блюз мертвых птиц

Я ничего не сообщил Молли или Алафер о звонке Ти Джоли. Я никому не рассказал об этом, кроме Клета. Я больше не доверял собственному восприятию и задумывался, не переживаю ли я нервный срыв. С момента моего возвращения в управление коллеги относились ко мне с уважением, но и с некоторой настороженностью или даже боязнью, свойственными людям в общении с пьяницами или теми, чья смертная натура начала проявляться в их глазах. Неприятно так думать о себе. Если вам доводилось бывать в краю смертной тени, вы знаете, о чем это я. Когда стоишь, покачиваясь, у края могилы, когда чувствуешь, что стоит закрыть глаза, и ты потеряешь весь контроль над своей жизнью, что через несколько секунд тебя бросят в черную дыру, из которой нет выхода, на тебя находит озарение о человеческом существовании, которое другие просто не в состоянии понять. Каждый восход становится свечой, которую ты оберегаешь до заката солнца, и любой, пытающийся прикоснуться к ней или задуть ее, подвергает себя смертельному риску. Существует синдром, известный под названием «взгляд на тысячу ярдов». Солдаты приобретают его в местах, которые позже превращаются в мемориальные парки, полные скульптур, зеленых газонов и прямых рядов белых крестов в окружении кленов и орешин. Но никто не задумывается о том, что пасторальный ландшафт на поле брани и убийства вряд ли утешит тех, кто боится за свою судьбу каждый раз, когда закрывает глаза.

Было 7:46 утра пятницы, я сидел за столом в коттедже Клета и наблюдал, как он готовит завтрак на маленькой плите.

— Ти Джоли сказала тебе, что видит пальмы и океанские волны из окна? — переспросил он.

— Она сказала, что видит штукатуреные стены с торчащими из них шлакоблоками в месте обрушения стены. Я упомянул битое стекло на стене и спросил, не похож ли тот дом, где она находится, на форт. Она сказала, что она именно там.

— Дэйв, похоже, это ты рассказал ей детали, а не наоборот.

— Весьма вероятно. Но Ти Джоли сама сказала мне, что смотрит на пальмы и океанские волны, разбивающиеся о берег.

— Что еще она тебе сообщила?

— Она не знает, где Пьер Дюпре. Похоже, она испугалась, когда я упомянул Алексиса Дюпре.

— Этому старикану давно уже пора на тот свет, — буркнул Клет. Ом лопаткой снял со сковороды свиную отбивную и пару яиц и переместил их на тарелку.

— Точно не будешь?

— Знаешь, сколько жира в этой твоей готовке?

— Именно поэтому у меня никогда не было проблем с артритом. Жир в пище смазывает суставы и хрящи. Ни у кого в моей семье никогда не было артрита.

— Это потому, что они до него попросту не доживали, — ответил я.

Персел сел напротив меня, налил мне чашку кофе и принялся завтракать, макая тост, густо смазанный сливочным маслом, в яичный желток. Он сказал, не поднимая глаз:

— А ты уверен, что тебе это не приснилось?

— Нет, не уверен. Я вообще в последнее время ни в чем не уверен, — ответил я.

— После той перестрелки на канале мне начали сниться всякие сны и мерещиться голоса, — сказал он. — Иногда, когда я не сплю, я вижу вещи, которых не существует.

— Например? — спросил я.

— После того как я отмудохал Ламонта Вулси, я потащил свою задницу вниз по Сент-Чарльз и увидел трамвай, едущий прямо на меня. И форма у парня в кабине не была похожа ни на одну из тех, что им дают в управлении транспорта, по крайней мере, я таких не видывал. Понимаешь, о чем это я?

— Нет, ответил я.

— У парня лицо было как у мертвеца. Я вырос в этих местах. Трамвай стоил десять центов, когда я был ребенком. Я обожал ездить на нем в центр и пересаживаться на Елисейских Полях, а иногда попадал и в тот парк развлечений на озере. Я никогда не боялся трамваев.

— Это ничего не значит, — возразил я. — Ты отдубасил Вулси потому, что он выбрал объектом своих сексуальных прихотей девчонку-вьетнамку. А она, в свою очередь, напомнила тебе о девушке-евразийке во Вьетнаме и о том, что с ней сделали вьетконговцы за то, что она влюбилась в американского пехотинца. Ты опять винишь себя в том, в чем нет твоей вины.

— Почему ты вечно паришь мне мозги насчет моего здоровья?

— Да я вроде не об этом.

— Ты меня убиваешь, дружище.

— Где Гретхен?

— Я не знаю. Но если я увижу Пьера Дюпре рядом с ней, я закатаю его под обои.

— А ты знаешь, что у тебя на ковре лежат женские трусики?

— Да ну? — удивился он. Его рот был наполнен мясом, яйцами и хлебом, и, казалось, вот-вот порвется по швам.

— Хочешь сегодня пойти со мной и Джули Ардуан на ревю 40-х? Вечеринка обещает быть незабываемой.

По расписанию представление должно было начаться в здании Фестиваля сахарного тростника в городском парке в восемь часов вечера в пятницу. В этом же здании в 1956 году я слушал выступление Гарри Джеймса с Бадди Ричем на ударных, Вилли Смитом на саксофоне и аранжировщиком Дюка Эллингтона Хуаном Тизолом на тромбоне. Вся группа была одета в летние фраки, а у Джеймса в петлице торчала красная гвоздика. Для нас, жителей нашего провинциального каджунского мира на берегах Байю-Тек, люди, играющие на горне и духовых инструментах, были волшебными созданиями, спустившимися с небес. Их черные брюки имели острые, как бритва, стрелки, их начищенные парадные туфли блестели, а тромбоны и корнеты светились, словно жидкое золото. Певица исполняла песню Элвиса Пресли Heartbreak hotel, аранжированную в стиле «свинг», затем оркестр без предупреждения перешел на «One o’clock jump». Помню, мы два часа танцевали в «Савойе», «Трианоне» и «Голливуд Палладиуме», волшебные звуки трубы Джеймса поднимались в звездное небо, барабаны Бадди Рича грохотали на заднем плане, а саксофоны словно играли свою, параллельную, мелодию, похожую на океанскую волну, вздымавшуюся на краешке пляжа. И все это нарастало, превращаясь в крещендо звука и ритма, обладающее почти сексуальной энергией, и оставляло нас жаждущими влаги и переполненными желанием, которое мы не могли объяснить.

С тех пор прошло уже более полувека, для нас настало время зимнего солнцестояния и возрождения Сатурналий, и, не став мудрее наших предков, мы все так же боялись своей смертной природы и наступления ночи. Черные дубы в парке были закутаны в паутину мерцающих гирлянд, здание Фестиваля обвешано венками и толстыми красными лентами, завязанными в огромные банты, а семьи, которых не смутил холод, жарили барбекю в местах для пикников, над которыми плотным туманом висел голубой дым жарящегося мяса. Над раскидистыми дубами разверзлось черное небо, покрытое россыпью звезд. Сложно было придумать ночь прекраснее, чем эта.

Мы с Алафер и Молли припарковались у пруда с утками и влились в толпу на входе в здание.

— А вот и Гретхен Хоровитц, — заметила Алафер.

— Притворись, что не видишь ее, — сказал я.