Нина Васина - Правило крысолова

— Радость-то какая, у нас все получилось! У нас получилось! — закричала она громко и потрясла над собой кулачками. — Мы их похоронили!

— Нам, пожалуй, пора, — испуганно пробормотал один “мальчик”.

— Ну уж нет. Сейчас полвосьмого, а я вас наняла до десяти! Быстро на поминки, марш! Питер, неси бокалы, неси шампанское, черт с ней, с уткой, съедим холодной! Мы сейчас. Детка, иди в сад.

— Куда?

— Иди в сад, там под яблоней хороший затишок и соседям ничего не видно. Разденься, я сейчас приду.

— Как это — разденься? — Я сопротивляюсь и отталкиваю решительные руки бабушки.

— Догола.

Плетусь под яблоню. Есть два варианта объяснения происходящего. Вариант первый — я сошла с ума, и мне все это кажется. Как там у Эйнштейна? Нет прошлого, настоящего и будущего, время неделимо, эти три ипостаси существуют одновременно. Время — величина переменная? Или постоянная? Тогда мой вчерашний и позавчерашний день наплывает на сегодняшний и на то, что я считаю завтрашним, невероятными перепутавшимися событиями, я в этих событиях заблудилась.

Вариант второй — бабушка сошла с ума, а я ей всячески потакаю, чтобы не огорчить ее или не испугаться самой. Вот, например, она тащит сюда два ведра с водой. Ей тяжело. Зачем, спрашивается, она тащит ведра с водой ко мне, трясущейся ранним холодным утром в одном нижнем белье под старой яблоней?!

— Я сказала — догола! — Бабушка ставит ведра и отдыхает. — Небось стояла тут и думала, кто из нас больше спятил? Помоги и мне раздеться.

Тут я замечаю, что она пришла в халате на голое тело и в банных пластмассовых шлепанцах. Вторые такие же бабушка бросает на траву рядом со мной.

— И трусы? — стучу я зубами, заметив краем глаза, как двигается занавеска у второго окна слева.

— И трусы. Хорошо. Теперь стань так, чтобы чувствовать подошвами ног землю.

— Холодно очень… — трясусь я, поворачиваясь спиной к подглядывающим в окно работникам похоронного бюро.

— Ничего, мы быстро, если ты перестанешь разговаривать. Стала? Бери ведро и окати себя с головы. Повыше. Вот так. Лей на макушку! Молодец. Дождись, пока вода стечет в землю.

Захлебнувшись и застыв неподвижно, я слушаю, как по мне стекает вода. Дергаюсь, когда рядом обливает себя бабушка.

— Хорошо! — говорит она, сгоняя воду по телу ладонями, смотрит на меня ласково и кричит:

— Беги быстро в дом, простудишься!

Я дергаюсь и бросаюсь к дому, стуча зубами, забыв про шлепанцы и про свою одежду — кучкой на траве. Единственное, на что меня хватает, — это истерично поинтересоваться по дороге:

— Ну почему холодной?!

— Беги! — смеется бабушка. — Ты теперь чистая-чистая, можешь обнять младенца!

Скорчившись у топки котла в подвале, я осматриваю большую комнату, стол с металлической столешницей, небольшие окошки с кусочками серого утра в них. Постепенно перестают стучать зубы, к щекам приливает кровь, они начинают гореть.

— Ну вот, а теперь пойдем и покушаем как следует! — говорит бабушка, стоя вверху лестницы и бросая мне одежду.

— Бабушка. — Я ловлю холодный ворох и показываю пальцем на стол. — Этот стол… Зачем он тут вообще?

В этот момент я почему-то представляю на холодной металлической поверхности всех ее умерших друзей детства и юности, злую соседку, проросшую борщевиком, потом вдруг — сына Питера Руди, хотя его похоронили где-то в Германии, потом толстую торговку-молочницу с рынка, бабушка сетовала, что та умерла месяц назад, а другие нечистоплотны…

— Я на этом столе разделывала коз. На мясо или на шкуры.

— Коз?…

— Да. И козлов, если у них с возрастом портился характер. Мы же с Питом долго держали коз, на это и жили. Питер их резал при необходимости, но разделывать отказывался категорически.

— И козлят? — шепотом спрашиваю я, потому что забытым ужасом накатывает воспоминание детства, когда я, шестилетняя, после очень вкусного жаркого обнаружила на чердаке четыре маленькие белые шкурки, растянутые на деревянных сушилках. И странный запах, и влажная сукровица с той стороны, где нет шерстки, и мое отчаяние, и нежелание сопоставить ребрышки в тарелке и шкурки на чердаке, такое сильное, пронзительное, до обморока. — И козлят?! — истерично кричу я теперь, чтобы отомстить за ужас шестилетки. — Маленьких пушистых веселых козлят?!

— Козлята, — заявляет бабушка, свесившись через перила, — самые вкусные.

В автобусе, желто-черном и с надписью “Ритуальные услуги”, еду в Москву. Я так устала, что заинтересованные лица работников похоронной службы не вызывают у меня никаких эмоций, кроме раздражения.

— На прошлой неделе, помнишь, тоже попалась странная семейка, — говорит один, изо всех сил изображая ко мне полное равнодушие.

— Ага, — кивает другой, этот не стесняется пялиться на мои выставленные в проход ноги.

На коленках мои джинсы артистично разодраны, сквозь дыры в обрамлении подработанной бахромы выглядывают замерзшие розовые коленки. На них он и смотрит.

— Но те хоть поплакали для приличия.

— Ага.

— Потом, правда, выпили на кладбище и петь стали…

— Ага.

— Но никто не раздевался догола и не обливался водой.

— Не-а. Никто.

— Хотя, если разобраться… Ну, умер человек, так? — Теперь он смотрит пристально в мое лицо. Я разглядываю сквозь опущенные ресницы крупный нос, веснушки на нем и молоденькие усики над верхней губой. — Хотя, — продолжает он вдохновенно, — если разобраться, умершего надо похоронить, так?

— Ну!

— А похороны, как мы с тобой знаем, дело тяжелое и муторное. Почему бы не повеселиться, когда оно закончено, и все путем?

— Ага!

Коллеги-похоронщики, озабоченные моим упорным молчанием, стали выяснять, куда именно меня нужно подвезти. И без трех минут десять я вышла из автобуса у дверей следственного управления.

— Вот тут распишитесь, пожалуйста, что услуги вам предоставлены в соответствии с договором и скоординированы во времени.

Молча расписываюсь.

— А вы тут работаете? — не унимается похоронщик с молодыми усиками, кивая на вывеску у дверей.

— Нет. Иду на допрос.

— А вы когда сегодня кончаете? — спрашивает другой.

Я осмотрелась. Денек выдался ветреный. Над серыми зданиями и над деревьями, судорожно отряхивающими листья, набухает мокрой неопрятной простыней тяжелое небо. Осмотрев все внимательно покругу, я возвратилась глазами к заинтересованным лицам похоронщиков и сказала, сравнивая два мужских приоткрытых рта:

— Я кончаю по субботам.

— Ага! — тут же бодро среагировал один, подумал, беспомощно посмотрел на напарника, тоже впавшего в задумчивое обдумывание, потом — на громко захохотавшего шофера. Наконец-то еще кто-то, кроме бабушки и Питера, развеселился после этих похорон.