Лев Гумилевский - Собачий переулок[Детективные романы и повесть]

— Муки только на завтра замесить осталось, и больше нет ничего.

И эти слова точно толчок для меня. Сразу за мамой говорю так же тихо:

— А Николай Павлович умер от голода.

Все опустили глаза на стол, и все молчат. Потом Боря беззвучно заплакал, мама перекрестилась, а у папы на лбу страшно задвигались морщины.

Сегодня пошла на службу голодная, а вечером была похлебка.

От Сережи и от Александра все еще нет писем.

Голод, голод и голод. Все как-то сразу распустились.

Продавать почти нечего. Вчера опять было долгое мучительное совещание. Решили варить похлебку только через день.

А хлеб дают опять с перебоями. Через пять-шесть дней. Папа получает лишние полфунта.

Голова кружится. По утрам красные, зеленые, синие пятна. На улицах лица двоятся. Все, все опять так же. Дома по вечерам — мертвая тишина. Вчера ночью проснулась и что-то услышала. Долго старалась понять, что это такое? Наконец поняла… Плакала мама. Но я не спросила ее, а только отвернулась к стене.

Но всего страшнее папа. Он буквально высыхает и дряхлеет. Придет с работы страшный, страшный. Заохает, закряхтит, пожалуется, что у него пухнут и болят ноги. Но никто не отзовется и звуком. Он… он получает полфунта лишних.

Перед тем как спать, встанет спиной к холодной печке и руки назад заложены. Стоит часа два-три. Страшно делается от его мертвой неподвижности, от его пустых глаз. Смотрит куда-то в потолок, и даже ресницы не шелохнутся.

А потом идет в одинокую постель.

Или осень наступает, или все померкло от голода. Даже трамвайные вагоны недавно были такими красными, блестящими, а теперь, когда сажусь в трамвай, вижу, что они тусклые-тусклые!

Ни о чем не думается. Только где-то на самом дне шевелится и тонко жужжит беспокойство оттого, что от Сережи и Шуры все еще нет писем.

У Мити несчастье — заболела Тонька. Он просил маму приехать и похозяйничать. Я ее отговаривала, но она поехала и взяла с собой Бориса. Я, конечно, понимаю, что у Мити можно наесться досыта. Они все еще живут хорошо.

Шла со службы домой и, по обыкновению, ничего не думала. А подходя к дому, вдруг почувствовала в душе страх. Как же я останусь с папой один на один? И зачем я пошла домой? Лучше бы к Маруське ночевать. Теперь не дойти к ней. Но с папой — не могу, не могу…

Пришла домой. Как взглянула на папу, так опять почувствовала то же. Нет, нет — не могу с ним оставаться. Страшно. И тоска невыразимая в сердце.

Пойду опять.

Посидела с полминутки на стуле, отдышалась немного. Потом говорю папе:

— Ну, до свиданья, я пошла.

И сразу вижу, что он тоже испугался оттого, что останется один. Говорит странным голосом:

— А куда ты?

— К Маруське. У ней гости.

Помолчал немного. В мертвых глазах что-то зашевелилось.

— Да полно, не ходи. Устала. Поздно.

Он неподвижно, как всегда, стоит у печки. Как взгляну на него — так и страшно-страшно. Нет, не могу, не могу

— Нет, нет, папочка, я пойду.

Ничего не возразил, но отделился от печки и медленно пошел в кухню… Потом возвращается с горшком в руках и говорит. А голос вздрагивающий, чем-то переполненный:

— Ну-ка, полно тебе, не выдумывай! Вот у меня похлебки немного осталось. Поешь-ка лучше, да и с Богом, спать.

Успокоился и поставил горшок передо мной. А я поражена. И есть хочется мучительно, и папу жаль.

Смотрю жадно на суп. Не выдержала. Жадно ем.

А он успокоился еще больше и поглядывает на меня ласково. И вдруг, съев суп до капли, я встаю и одеваюсь опять. Сама чувствую, как жаркая краска ползет по щекам. Но не могу, не могу с ним остаться… Господи, какая я! Бедный папа! Он сразу сжался и смотрит на меня испуганно.

— Ну, до свиданья, папочка.

Ничего не ответил. Постояла с полминутки, посмотрела ему в лицо и… повернулась и пошла. Сделала шага три, оглянулась и даже задрожала от ужаса, стыда и скорби за папу.

Весь как-то опустился, согнулся, и в то же. время гордость какая-то в фигуре. А желтое лицо с мертвыми глазами — как неподвижная, страшная маска. И она тянется за мной… Господи, Господи!

Закружилось что-то в сердце, даже в глазах потемнело. Останусь, останусь. Не помня себя, подбежала к нему и стремительно поцеловала и… вдруг опять слышу свои слова:

— Ну, папочка, я пошла…

И снова он ничего не сказал. Теперь я вся согнулась и ушла. Ушла.

Уже недели две у нас в канцелярии и вообще в почтамте как-то по-особенному все волнуются и радостно чего-то ждут.

Все собираются кучками, шушукаются по углам, перешептываются за работой. Прямо противно смотреть на всех. Сижу, молчу, даже не поинтересуюсь, из-за чего они шушукаются и чему радуются?

А сегодня Тюрин, наш казначей, вдруг спросил меня:

— А вы, Фея Александровна, разве не хотите, чтобы белые пришли?

— Пришли белые? Куда белые?

— Да неужели вы не знаете, что Петрограду скоро крышка? Юденич наступает…

Ага! Вот почему все шушукаются и перешептываются. И сразу я припомнила, что уже давно смутно слышала, что наступают белые. Только я думала, что не на Петроград, а где-то далеко. Папа ничего дома не говорил. Он уже давно, с того дня как съели последнюю горсть муки, не читает по вечерам газет и ничего с нами не говорит. Белые наступают… Нет, нет, они не возьмут нашего Петрограда!

Говорю Тюрину:

— Ерунда, они двадцать раз наступали и не взяли, и теперь тоже не возьмут.

Вечером спросила папу:

— Правда, что белые наступают на Петроград?

Мама подняла на меня испуганные глаза, а потом перевела на папу. Папа помолчал и неохотно сказал:

— Юденич это. Он и раньше наступал, да опять отступал.

Сегодня немного опоздала. Пришла в канцелярию, а у нас уже все собрались, но никто не работает. Стоят общей кучей и уже не шушукаются, а говорят открыто. И у всех блестящие глаза и радостные лица. И такое зло взяло на эти лица и глаза. Работаю только одна в канцелярии, а сама прислушиваюсь одним ухом, что они говорят.

А в кучке говорят, что скоро совсем хлеба не будет — все пойдет на фронт, что в Красной Армии — все голодные и молодые очень, и поэтому Петроград возьмут. А когда придут белые, хлеб опять будет по три копейки. Будет всего довольно, и коммунистам будет крышка.

Прислушиваюсь, и вдруг в душе заползал страх. Господи, ведь Сережа и Ваня коммунисты! Как же, как же? И хлеба не будет. Все умрем с голоду. Нет, нет, не возьмут!

Неожиданно сорвалась с места и бегу к этой кучке:

— Чего вы радуетесь? Все равно не взять, не взять!..

Все замолкли, потом переглянулись и сразу засмеялись.