Владимир Безымянный - Русское видео

К двадцати одному году Гриша окончил университет, получив диплом экономиста. Защитился с блеском. Понадобились водительские права — приобрел и права, за смехотворную сумму. На экзамен даже не показался — с его координацией движений провал был гарантирован. Это обошлось в дополнительные две сотни. Дяди из ГАИ через инструктора передали водительское удостоверение.

Таким образом, отбыл Гриша к брату во всеоружии. Писали оба не часто, погруженные в деловую жизнь, располагающую к экономии времени. Но фотографии, вложенные в письма, свидетельствовали — живут весьма не бедно. Сияющий белизной, легкий и в то же время солидный особняк на фоне тропической растительности, шикарные модели машин, ну и прочее.

Старшее поколение Фишбейнов в дорогу, однако, не собиралось, вкушая уют в двухкомнатной квартире, где потолок начинался сразу над дверью. Папе-Фишбейну хватало на выпивку, а мама была довольна, когда доволен папа.

Сыновья звали, этого требовали приличия. Со временем пришли и вызовы — по два на каждого родителя. Сначала от Арона, затем и от Гриши.

Получил вызов и Илья — Гриша обещал. Внутри на двух языках: «Настоящим Министерство Иностранных Дел Израиля подтверждает приглашение на постоянное жительство в Государство Израиль нижеперечисленных лиц»…

И лица рискнули. После долгих, как водится наверное у всех эмигрантов, сборов и изучения противоречивых сведений о новой родине, решились. И едва решение было принято, Илья, будто освободившись от сомнений, стал отвечать на вопросы любопытствующих умно и убедительно. Словно читая Агаду в ночь пасхального седера за праздничным столом. Как старший и более опытный, раскрывая глубокий смысл и значение отъезда не хуже, чем праздника Песах.

Старая вражда между одноклассниками утихла еще в Союзе, в свое время перепало обоим, — и Илья ехал в Иерусалим не в никуда, следуя формальному вызову, но к другу, родственной душе. Новый, несоизмеримо более красочный мир, ощущение прочности, состоятельности и уверенности в себе… Слепящая, желтковая желтизна палящего солнца отражалась в телах автомобилей, — стремительных, ярких, приемистых. Свободные, раскованные люди в легкой хлопковой одежде, спадающей мягкими складками. Плоть прикрыта едва-едва, на самой грани приличий. Кожа всех оттенков смуглости, но преобладает золотистая бронза.

Аэропорт Бен-Гурион не поражает воображение путешественника. Но едва ли есть еще в мире другой, где царило бы такое цепенящее напряжение и тревога, доходящая до паники.

Бывших соотечественников Илья узнавал в аэропорту легко. Хотелось думать, что сам он не похож на этих растерянных переселенцев. Мечущиеся, любопытные, тревожные взгляды, судорожные движения рук. Да и одежда… Вновь прибывшие были экипированы чересчур добротно, в самое лучшее, тогда как старожилы Израиля одевались без претензий, заботясь лишь об удобстве.

Яркий микроавтобус бодро помчал Заславских в Иерусалим. Глаза разбегались от пестроты окружающего, и потому показалось, что доехали неожиданно быстро. Анечка прилипла к окну. Илья тоже глазел по сторонам, словно прозревший слепец.

Дом Фишбейна не обманул ожиданий, хотя в этом, не самом бедном районе Иерусалима, по соседству возвышались строения и пошикарнее. Однако и Гришин особнячок был превосходным и замечательно удобным. Просто — мечта.

Прежний владелец — кривоносый мебелеторговец Бельфер переселяться из престижного района не имел никакого желания. Закрепился он здесь давно, жил в достатке, дело было налажено и особых хлопот не доставляло. Впрочем, жил — неточное слово. Вернее будет сказать — заглядывал сюда. Своей единственной дочери Симе Бельфер купил квартиру с двумя апартаментами в фешенебельном пригороде. Выйдя замуж пару лет назад, Сима, к превеликому сожалению доброго папы Бельфера, детей не имела, и лавочник занимал в квартире одну из спален. Однако, не пренебрегая женским обществом и имея живой нрав, частенько ночевал и в старом особняке.

Дом хорош, хорош и район, но весьма неправеден был путь к нему нового хозяина. Недвижимость в престижном квартале стоит не просто дорого — как правило, никто ее и не продает. Разве что за какую-нибудь головокружительную сумму. Гриша же Фишбейн вовсе не был склонен переплачивать. И не его заслуга в том, что во время переговоров приведенные аргументы оказались более чем убедительными.

Напротив и чуть наискось, в особняке более массивном, с претензией на величие — как и его хозяин, обосновался Нельсон, дядя Гриши и Арона. Именно от него и пришел в их квартиру в Союзе первый вызов. Серьезный, солидный, важный дядя. Выражение: «Попался Нельсону — сдавайся без боя» стало расхожей поговоркой. Поистине Яков Моисеевич Нельсон был похож на победителя в Трафальгарской битве. И дело было не только в отсутствии одного глаза. В свои семьдесят шесть лет Яков Моисеевич держался прямо, говорил зычным басом, не понижая голоса даже со старшими по положению. Хватка и несгибаемый дух старика были известны повсеместно. Фундамент его благополучия был незыблем.

Верой и правдой служил Нельсон своей тайной организации, возглавляя ее местный филиал. И не ради денег, поскольку имел все, что хотелось. Разумеется, не по меркам рокфеллеровского клана, но во всяком случае, расходы большие и малые не ставили его в тупик.

Жил он дерзко, словно и не помышляя о конце. Ему доставляло удовольствие громогласно напомнить должнику о просроченном платеже, хотя и случалось такое редко. Снисхождения просить у него было бесполезно, все равно, что обращаться с петицией к фаянсовому биде.

Небезосновательно бытует мнение, что стиль жизни человека меняется с большим трудом. Кто как жил на воле — так живет и в тюрьме. Как в одной стране, так и в другой. На своем веку Нельсону приходилось заниматься физическим трудом единожды — на лесоповале. После чего он и приобрел две малоприятных вещи — основание для экзотической клички (подлинная его фамилия была Нейсон) и приговор к высшей мере наказания именем РСФСР, имея уже «по первой ходке» «четвертак».

Для Нельсона политика всегда оставалась «темной лошадкой». К советской власти был лоялен. И в лагере, в незабвенной Дудинке был в числе прочных опор администрации. Не давали поднять головы изменникам родины. Их, «пятьдесят восьмых», и за людей не считали старожилы лагеря. А кто в Дудинке мог продержаться, и не только продержаться, но и радоваться этой, с позволения сказать, жизни? Ну, администрация лагеря, да еще, пожалуй, уголовники из авторитетов.

С головой погрузился в «отрицаловку» и Яков Моисеевич, в ту пору именовавшийся Яшка Жмур. Звали его так за нелюбовь оставлять живых свидетелей своих дел. Если бы всплыло все, что за ним числилось, и без того суровый приговор суда показался бы игрушечным.