Андрей Воробьев - Дело о продаже Петербурга

Об этом думала Юля Громова, прислушиваясь к звукам, доносившимся из соседнего отдела. Там пировали, обмывая финансовую удачу одного из сотрудников. Юля тоже заглянула на пирушку, выпила стакан шампанского, съела бутерброд и поспешила удалиться. Она заранее представляла, о чем будут говорить коллеги, когда первые пустые бутылки перейдут со стола на пыльный подоконник, ожидая конца своей участи в редакционном туалете. Сплошные воспоминания о годах спокойствия и иллюзий, а также тупые сетования на нынешние дни. Хотя, кое-кому было бы грех жаловаться.

Недавно Юле поступило заманчивое предложение от Кости Добролюбова — странного и очень характерного дитя гласности. Сперва он подвизался в «Комсомолке», но потом то ли набил кому-то морду, то ли сам получил по ней изрядно, однако покинул столицу и поселился в Питере, на квартире одной из поклонниц его публицистического таланта. С местными журналистами он обращался как циничный миссионер с каннибалами. При этом Костя курил только «стреляные» сигареты и обладал благородной привычкой забывать любые долги меньше пятидесяти рублей. Еще питерские редакторы время от времени узнавали, что он пичкает их материалами, когда-то опубликованными в Москве.

Потом Костя счел Питер исчерпанным для себя (возможно, не вернул несколько долгов больше пятидесяти рублей). Однако в Москву он не вернулся, лишь изредка показываясь там, а начал мотаться по региональным избирательным кампаниям от Пскова до Горно-Алтайска, где и разбогател. После очередной кампании Костя заезжал в Питер, хвастался, гулял и уезжал опять. Из местных журналисток он поддерживал контакт именно с Юлей Громовой, видимо, потому что она давала ему закурить, когда другие уже не давали. Он пытался увлечь ее в дальние поездки, а она так и не поняла, зачем: из чувства симпатии или надеясь переспать с ней в гостиничном номере города Барнаула?

Сейчас Добролюбов намеревался прибыть в Питер, ибо работа подвернулась именно здесь. На днях он позвонил Юле из Москвы, попытавшись внушить, какое значение в столице придают выборам питерского Законодательного собрания. «Огромные деньги выделены. Сам Пожаркин собирается приехать, чтобы кое-кого поддержать, а кое-кого размазать. Ты не связывайся с местными организаторами, все равно они тоже получают из Москвы. Лучше имей дело со мной напрямую».

«Может, зря я такая брезгливая? — подумала Юля. — Денег нет, и в ближайшее время в кассе не дадут. Разве, какие крохи от подписки. А тут каждая страница на вес двадцатидолларовой бумажки. Тем более, писать просто, образцов сколько угодно. “Он первый в этом городе возродил забытые традиции русского меценатства… Куда бы его ни посылала Родина, он везде исполнял ее задания… После этого наш Корейко не побрезговал деньгами даже обездоленных старушек…”».

Юля решила, что все-таки лучше побрезговать. Тем более, ей никогда не достичь таких высот, как Косте Добролюбову. Скорее, ее ждет судьба более мелкого халявщика — Бананова, который уже час сидит в соседнем отделе. Бананов постоянно суетится, получая время от времени то деньги, то оплеухи. Нет, от таких забав лучше быть подальше…

Нертов не придумал ничего лучшего, чем забормотать что-то о неотложных делах, и чуть ли не опрометью выскочил из Людмилиной квартиры, оставив расстроенную и недоумевающую хозяйку одну. Но, видно, в этот день судьба не хотела, чтобы он уходил с Миллионной: едва Алексей дошел до полуподвального гастронома, приютившегося на ближайшем углу неподалеку от Садового моста, как из недр этого заведения вынырнул помятый мужичонка:

— Приятель, купи вещицу. Недорого. Трубы горят, — и незнакомец трясущимися руками вытащил из-за пазухи хрустальную вазу, точно такую же, что Нертов полтора часа назад столь неудачно расколотил в прихожей Гориных. В другой ситуации юрист ни за что бы не согласился на подобную покупку, заподозрив, что ваза, очевидно, была недавно тайком вынесена из опустевшей квартиры, где наверняка проклинает мужа-алкоголика его несчастная жена. Или, что не менее вероятно, хрусталь мог быть просто украден у случайных знакомых-незнакомых, по дурости пустивших страдающего похмельем гостя в свой дом. Но теперь, увидев вазу, Нертов нарушил свои принципы. Он сунул в руки счастливому продавцу несколько купюр и, забрав покупку, заспешил назад, к дому Милы.

Алексей так и не признался себе, что ваза была лишь поводом вернуться, чтобы извиниться за неожиданный до неприличия уход. Более того, по дороге он пытался убедить себя, что просто нашел повод, дабы иметь возможность получше познакомиться с дочерью Горина, узнать у нее еще какие-нибудь подробности жизни отца, которые могли помочь в поиске убийц.

Но все эти мысли тут же вылетели у Нертова из головы, когда открывшая дверь Мила, тихо сказала: «Я знала, что вы вернетесь», — и тут же осеклась, удивленно глядя на протянутую вазу.

Губы предательски задрожали, на глаза девушки снова навернулись слезы. Тогда Алексей, не зная, что делать, неуклюже поставил вазу на злополучную полку и шагнул вперед, пытаясь как-то успокоить хозяйку. Но она вдруг ткнулась лицом ему в грудь и, уже не сдерживая себя, разрыдалась…

Пожаркин давно уже стеснялся признаться себе, что с годами стал мизантропом. В частности, это проявлялось в том, что когда ему понадобилось посетить Петербург, он воспользовался не ночным поездом, а экспрессом «ЭР-200». В первом случае пришлось бы знакомиться с попутчиками, может, пить водку полночи, тут же все напоминало самолет — самый индивидуалистичный вид транспорта, позволяющий за все время рейса даже не взглянуть на соседа. Пять часов, и пассажир уже на Московском вокзале.

Александр Пожаркин, не торопясь, вышел на Невский проспект. Он не любил, когда его встречают, впрочем, здесь и встречать-то было некому. Пожаркин неторопливо шел по левой стороне Невского, поглядывая по сторонам. Со стороны могло показаться, будто гость рад встрече с городом, как со старым знакомым. Но это было не так. Пожаркин его ненавидел. Тому, кто додумался делить человеческие воспоминания на приятные и неприятные — повезло. Кроме них, есть еще просто Воспоминания. Отделаться от них можно лишь одним средством — самоубийством.

Это случилось шестнадцать лет назад. Год, месяц и день недели Пожаркин запомнил навсегда. Тогда он тоже прибыл в Ленинград вечерним экспрессом. Были белые ночи, привычные тем, кто здесь родился, и чудесные для гостей, как полярное сияние. Пожаркин так же дошел пешком до Зимнего дворца и встретил на набережной Галю. Они гуляли по улицам, сидели в плавучем ресторане почти до его закрытия. Потом, когда Дворцовый мост временно свели, Саша пошел провожать девушку до какой-то площади Мира, где она жила в коммуналке. В полутемной подворотне проходного двора, сокращавшем путь к дому, молодые люди по настоянию Гали («У меня родители строгие, а я сказала, что с подружкой иду гулять») стали прощаться. Был четвертый час утра. Знакомый, у которого Пожаркин собирался заночевать, жил на Петроградской, но Саше было все равно — успеет он вернуться, пока не развели мосты, или нет. Он думал: существует ли подобный город на свете, или он в сказочном, несуществующем?.. Пуританское прощание незаметно переросло в пьянящие поцелуи, и Саша лишь чувствовал сладость губ, да сумасшедше колотящееся сердечко под легким платьицем, обтягивающим нежную грудь девушки…