Андрей Воронин - Жди меня

- Извозчик!

Извозчик издал протяжное: "Тпррру!" - и натянул поводья. Пан Кшиштоф повыше поднял воротник, спрятал подбородок в шарф, надвинул шляпу на самые глаза и, сгорбившись, забрался в пролетку. Извозчик даже не оглянулся на него, когда Огинский глухим измененным голосом назвал ему первый пришедший в голову адрес. Пролетка тронулась. Уставшая за день лошадь шла не спеша, и понукания извозчика оставляли ее вполне равнодушной. Впрочем, не слыша нареканий со стороны седока, извозчик не очень-то и настаивал на том, чтобы его кляча сменила аллюр на более резвый.

Огинский, примериваясь, смотрел на широкую спину в мешковатом синем кафтане. Он взвесил в руке тяжелую трость и нашел, что она недостаточно тяжела для задуманного им дела. Тогда он положил трость на сиденье, вынул из-под плаща один из своих пистолетов, привстал и, сдернув с головы извозчика шапку, что было сил хватил его рукоятью пистолета по макушке.

- Ох! - только и сказал извозчик, заваливаясь назад.

Его руки разжались, выпустив вожжи, и лошадь немедленно стала, словно только того и ждала. Подхватив падающего извозчика, пан Кшиштоф еще раз ударил его пистолетом, целясь в висок. Он не видел, куда пришелся удар, но лежавший у него на руках извозчик содрогнулся всем телом и страшно захрипел. Он был неимоверно тяжел, и Огинскому пришлось поднатужиться, чтобы выбросить его из пролетки. Извозчик с плеском упал в лужу и остался лежать в ней лицом вниз. Пан Кшиштоф нащупал под ногами его шапку и выбросил ее вон.

Извозчик лежал в луже, не подавая признаков жизни. Возможно, он был уже мертв или умирал; Огинского эти подробности не интересовали. Извозчик был разменной монетой, пешкой в большой игре - той самой пешкой, которой жертвуют, не задумавшись даже на секунду. "Пусть скажет спасибо, перебираясь на козлы и разбирая вожжи, подумал пан Кшиштоф, - что на моем месте не оказался Лакассань. Тот не стал бы пачкать руки, колотя его по голове, а просто проткнул бы беднягу насквозь и не ушел бы, пока не убедился, что его жертва испустила дух. Так что мои действия можно считать гуманными и человеколюбивыми. Я милосерден, черт меня подери!"

Воспоминание о Лакассане заставило его поморщиться. Теперь этот убийца не просто был где-то поблизости; он снова обнажил клинок. Смерть лакеев князя Зеленского была не только мерой предосторожности со стороны Лакассаня. Это было предупреждение ему, пану Кшиштофу, и предупреждение весьма недвусмысленное. Француз, наконец, перешел от слов к делу, и дела его, как всегда, вызывали содрогание.

Огинский тронул лошадь, и та послушно потащилась вперед с прежней скоростью умирающей от истощения черепахи. Пан Кшиштоф не торопил ее: пока что спешить ему было некуда.

До дома графа Бухвостова он добирался не менее двадцати минут - почти столько же, сколько ушло бы у него на пешую прогулку. Проехав мимо, пан Кшиштоф загнал пролетку в темный переулок, спрыгнул с козел и привязал лошадь к стволу дерева. Он перелез через забор, внутренне готовый к тому, что вот-вот из темноты на него с лаем набросятся собаки, а вслед за ними вооруженные палками дворовые графа. К его удивлению, ничего подобного не произошло. Во дворе царила мертвая тишина, в доме не светилось ни одно окно. Пан Кшиштоф торопливо пересек открытое пространство двора и распластался по мокрой от осевших капель тумана стене. Он больше не чувствовал холода - ему было жарко, щеки его горели лихорадочным румянцем, а рука крепко стискивала рукоять пистолета - так крепко, что окованное медью дерево, казалось, вот-вот не выдержит и треснет у него в ладони.

Окно кухни было слегка приоткрыто - вероятно, по недосмотру. Граф явно чувствовал себя в полной безопасности и не боялся не только убийц, но даже и воров. Дивясь такому легкомыслию и благодаря за него бога, пан Кшиштоф бесшумно подтянулся на руках, царапая стену носками сапог, лег животом на подоконник и, толкнув легко подавшуюся под его рукой раму, перевалился вовнутрь.

Темень здесь была несусветная, по сравнению с ней уличная туманная мгла могла показаться ярким солнечным светом. Пан Кшиштоф медленно выпрямился и замер на месте, тараща глаза и изо всех сил вслушиваясь в тишину. В доме по-прежнему не раздавалось ни звука, если не считать шорохов и попискивания, которые производили возившиеся за печью мыши. Постепенно глаза Огинского привыкли к темноте и начали смутно различать очертания предметов. Прямо перед собой пан Кшиштоф разглядел заставленную кастрюлями и сковородами плиту и судорожно перевел дыхание: стоило ему, поторопившись, сделать шаг вперед, и он сослепу въехал бы прямиком в это скопище меди и чугуна, устроив тарарам, сравнимый по силе с шумом, производимым марширующим по улице полковым оркестром.

На минуту им овладело знакомое желание бросить все на произвол судьбы и бежать, куда глаза глядят, не разбирая дороги. Но бежать было некуда, и тогда пан Кшиштоф разозлился на Аграфену Антоновну: старая перечница умело загребала жар его руками. Если уж ей так мешает граф Бухвостов, пусть бы сама его душила! Огинский едва слышно прошептал самое грязное из известных ему ругательств, затем вознес к небу коротенькую молитву и, перекрестившись пистолетом, сделал шаг вперед.

Осторожно и медленно, как сползающая по стеклу капля дождя, пан Кшиштоф двинулся к выходу из кухни. Он несколько раз бывал у графа Бухвостова с визитом, но эта часть дома была ему совершенно незнакома. Он шел, для ориентировки ведя рукой по стене. Другая его рука по-прежнему сжимала грозно уставленный во тьму пистолет. С каждым новым шагом затея пана Кшиштофа казалась ему все более безумной и не сулящей в перспективе ничего, кроме новых неприятностей. Доводы Аграфены Антоновны в пользу этого убийства были неоспоримы и, более того, целиком совпадали с мнением самого Огинского, но все глубокомысленные рассуждения и хитроумные планы остались там, на улице, а страх был здесь, рядом с паном Кшиштофом, притаившись в темноте, - протяни руку и коснешься его скользкой ледяной шкуры. "Куда я иду? - спрашивал себя пан Кшиштоф, поднимаясь по каменной лестнице во второй этаж. - Что я намерен делать, когда приду на место? Да и доберусь ли я туда хоть когда-нибудь? Стоит мне споткнуться или задеть какой-нибудь чертов канделябр, и я погиб".

Тем не менее, он продолжал двигаться вперед - просто потому, что бегство требовало принятия волевого решения, а на это он был сейчас совершенно неспособен.

Коридор второго этажа был тускло освещен горевшей на лестничной площадке свечой, и пану Кшиштофу немного полегчало. Подумав немного, он взял свечу и пошел, освещая себе путь. Свет мог его выдать, но опасность всполошить весь дом, сослепу налетев на что-нибудь твердое, казалась более реальной.