Юлиан Семенов - Петровка, 38. Огарева, 6. Противостояние (сборник)

– Верно, – лениво согласился Костенко и, прикрыв зевоту ладошкой, спросил: – Вы встретили Аню вместе с Гришей?

– Я не знаю, как его зовут; совершенно отвратительный тип, постоянное желание казаться интеллигентным, а на самом деле внутренняя железная скованность, чуждая интеллигентным, то есть по-настоящему воспитанным людям… Когда Аня отшатнулась, увидав меня, у него мгновенно изменилось лицо, закаменело, сделалось маской…

– И вы даже с нею не поздоровались?

– Она с этим самым Гришей, я со своей мадам – куда уж тут здороваться… А потом со своей-то знаете как вертелся? «Похожа на мою покойную сестру, особенно анфас»… Подкаблучники мы все, поэтому дети такими растут…

– Какими?

– А в грош отцов не ставят.

– Наверное, все же в этом вина не детей, а отцов…

– Прикажете разводиться? Как началось: «родная да родная», так ведь и продолжается, вернее, требуют, чтоб так продолжалось, а годы вносят коррективы, но с этим женщины считаться не намерены… Я раньше думал, что только Аннушка была железного норова: «Как я сказала – так и будет»… Ерунда, все одинаковы… Моя поначалу тоже пела соловьем: «Мужчине нужна свобода, мужчина – хозяин», а как поженились – попробуй опоздай с работы на полчаса! Поди к друзьям один соберись?! Поди не додай десятку из зарплаты! Сразу сцены, крики, валокордин…

– Разводиться надо, если не смогли поставить себя.

– А дети?

– Думаете, им в таком семейном аду лучше?

– Все-таки отец рядом.

– Смотря какой… Если отец боится, – даже мамы, но все равно боится, – дети его в грош ставить не будут; крушение идеала, а сие чревато… Во что была одета Аня?

– Отчетливо помню, до мелочей… Вы очень жестоко сейчас сказали… Да, да, очень жестоко… И я бы даже прервал разговор. Но вы сказали правду, что делать… Вы спрашиваете, как одета? Она очень хорошо выглядела – ей шли очки, я не думал, что очки могут так красить лицо… Короткая стрижка открывала шею, у нее очень красивая шея, тонкая, гордая…

– Простите, мой вопрос покажется вам бестактным… Еще раз простите, но я обязан вам его задать: у нее на теле были какие-то родинки, родимые пятна?

– Да, звездочка… А почему вы… Ее… Она… Погодите, Аня погибла?!

– Нет… Мы не знаем, Алексей Кириллович, но мы проводим осмотр… трупов всех женщин, которых удалось найти… Сейчас началось таяние снегов – не здесь, конечно, а на севере, в горах; мы нашли три трупа, поэтому я вас и спрашиваю…

– Бог ты мой, Анька, Аннушка…

Львов оглянулся, пошел к скамейке, сел; Костенко опустился рядом.

– Конечно же, я все помню, – повторил Львов. – У нее было родимое пятно – как звездочка… Вот здесь, – он показал на левую грудь…

«Она, – понял Костенко. – Все точно, эксперты эту родинку отметили. Только они иначе это отметили: “На кожном покрове в семи сантиметрах от соска левой груди – эпидермальный знак, формой похож на неровную звезду”. А он сказал: “звездочка”».

– Аня была в босоножках? – спросил Костенко.

– Нет, нет, она носила открытую обувь только в самые жаркие дни, она почти всегда куталась. Она была в полусапожках, очень красиво сидели на ноге, в черной кофточке с красным узором, она вообще красиво одевалась, даже в ту пору, когда мы жили на стипендию…

– Отчего вы расстались?

– Надо рассказать?

– Надо.

Львов долго молчал, потом вздохнул горестно:

– Я отношусь к тому типу двуногих, которых можно ударить – они простят. Особенно если пьяный ударил – тем я прощаю все; алкоголизм – социальная болезнь, здесь нам надо все как-то иначе анализировать, с другими мерками подходить… Ну да ладно, это я отвлекся… Понимаете, меня более всего обижает слово… Наверное, потому, что я из старых русских, самых настоящих русских – дед крестьянин, отец священник, для них, как и для меня, слово – начало всего и всему конец… Так вот однажды Аннушка мне сказала… Очень как-то безжалостно… Она была на характер весьма крутой, бескомпромиссной… И она мне сказала: «Ты – не мужик!» Понимаете? Я и у врача был, советовался, и с друзьями, краснея, этот вопрос обсуждал, расспрашивал женатиков, а потом ей сказал: «Ты не права, у меня все в порядке». Она даже не поняла сначала, а потом, когда я объяснил, долго смеялась. Обняла меня, поцеловала и говорит: «Я не то имела в виду. Не только то. Какой-то ты матрац, а не мужик. Другие зубами умеют вырвать свое, а ты молчишь, ждешь, потеешь». А я действительно потею… постоянно потею. Дефект с рождения… Понимаете? Обидно?

– Очень.

– Вы бы могли хотеть близости с женщиной, которая вам это сказала?

– Я бы стал импотентом после таких слов.

– Значит, вы меня понимаете… Мужчина всегда должен себя чувствовать защитником женщины, ощущать свою силу подле нее, а когда ему говорят… Словом, я написал ей записку и уехал… Мне рассказывали, что она хотела покончить с собою, приняла снотворное, еле откачали, а потом, когда вернулась к нашей хозяйке – мы снимали угол на Васильевском, – она якобы сказала: «Слава богу, что это кончилось, не начавшись. Мужчина должен быть добытчиком, его бояться надо – тогда только женщина будет счастлива. Будь проклято равенство, пусть здравствует рабство!» Понимаете? Ну? Что мне было делать?

– Где вы встретили Аню в Сочи?

Львов странно усмехнулся:

– Около магазина кулинарии… Она выходила, а мы с женой собирались войти в него…

«МВД СССР, УГРО. Судя по показаниям Львова, на Рице убита Петрова. Костенко».

«Костенко. По месту нахождения. В семидесяти метрах от той ямы, где обнаружен труп неизвестной женщины, миноискатель определил топорик, закопанный на глубину тридцати сантиметров. Топорик остро отточен, производство, по первому заключению экспертов, не русское. Сухишвили».

«МВД ГССР, полковнику Сухишвили. Прошу срочно отправить топор в Магаранское управление майору Жукову для предъявления на опознание шоферу таксомоторного парка Цыпкину, предупредив об ответственности за дачу ложных показаний. Костенко».

В доме бегали, падали, кричали, смеялись, плакали, веселились трое малышей-погодков, две девчушки и мальчик, только, видно, научившийся ходить. В доме счастливо, подумал Костенко и сразу почему-то вспомнил тот вечер, когда Маша ушла в больницу делать первый аборт, а было им тогда по двадцать три года, она училась, он начал работать в МУРе, зарплата – сто десять (тогда, правда, звучало лучше – тысяча сто), комнаты не было, снимали угол в Кунцево, испугались. Простить себе этого Костенко не мог, но он к этому пришел не сразу, такое сразу и не понимаешь вовсе, только с годами, отдаляясь от самих себя (ибо молодость и есть единственно истинный ты), начинаешь понимать всю невозвратимость, преступную невозвратимость случившегося. Господи, ну ютились бы втроем, ну отказали бы себе еще в двух порциях мяса, черт с ним, разве ж хлебом единым живы?! Зато сейчас человеку было бы уже двадцать пять лет…