Руслан Белов - Кол Будды

- Что молчишь? - язвительно усмехнулся Олег. - Придумать не можешь?

Смирнова было легко поймать на "слабо", и, напустив на себя мрачный вид, он принялся неторопливо рассказывать, не стесняясь выспренних выражений:

- Это случилось в семьдесят четвертом на Восточном Памире. Маршрут был тяжелый, я работал один, без коллектора, и вымотался, как последняя ездовая собака. А ночь уже смотрела с востока, холодно и снисходительно. А рельеф на Восточном Памире так себе, весьма спокойный, и в сумерках ничего не стоит заблудиться и, перейдя пологий водораздел, очутиться во враждебном тогда Китае.

Так и получилось. Со мной всегда так получается. С минусом. Когда я понял, что совершил стратегическую ошибку, можно сказать - международный промах, который не простят ни пограничники, ни первый отдел, ни тем более, хунвейбины, было уже поздно и очень холодно. Еды не было - всё в обед съел, чтобы в брюхе тащить, а не на себе, и скоро стало очень даже грустно от тягучего желудочного нытья. Представь мое тогдашнее состояние: заблудился как мелкий фраер, в животе один желудочный сок, противный, как кислота, холодно, плюс пять на дворе. Да еще совесть грызла за товарищей, которые вместо заслуженного отдыха наверняка по горам с фонариками бегали, матерясь и спотыкаясь, бегали, окрестности обследуя в поисках моего холодеющего трупа. И повариха Нина Францевна еще виделась злая, как черт, потому как борщ, которым она обещала на ужин похвастаться, давно простыл, как и знаменитая ее гречневая каша.

Знаешь, какие у Нины Францевны были борщи и гречневые каши!? Придешь с маршрута полумертвый, ничего не хочется, только упасть одетым и обутым на замызганный спальник, упасть и заснуть до конца полевого сезона или даже до всемирной победы коммунизма. А как запах услышишь, так сразу силы появляются до десятиместки кухонной добраться. Доберешься весь ватный, сядешь кое-как, а Нина Францевна бух перед тобой тазик борща. Ой, блин, как вкусно она готовила! Ешь, ешь, брюхо уже под столом валяется, а ты все ешь и ешь. И только "уф" скажешь, пустой тазик как ковер-самолет улетает, и на его место, как танк с неба, тазик с дымящейся гречневой кашей...

Олег оказался догадливым человеком. Подозвав официанта (тот не выпускал клиента из вида), он заказал две тарелки украинского борща, мясной салат и утку с яблоками. Смирнов поблагодарил его улыбкой, хлебнул вина и продолжил свой рассказ:

- Так вот, стою я в широком распадке, стою посередине, словно лошадь в магазине, и не знаю, что делать. Ну, постоял, постоял и вспомнил святую книгу "Правила техники безопасности при проведении геологоразведочных и геолого-съемочных работ", точнее ее раздел, в котором говориться "Если заблудился вчистую, или ночью, то не дергайся, а бросай кости".

Ну, я и стал искать, где ночь перемучиться. Прошел немного вниз и в боковом саю - так долинки и распадки в тех краях называются - увидел что-то вроде палатки из черной верблюжьей или ячьей шерсти. Увидел и испугался таким нежеланием жить от нее тянуло, таким, знаешь, мертвенно-теплым духом. Все вокруг нее было мертвым - черное почти небо, и скалы, и земля, и высохшая трава. Я стоял и смотрел на нее как на прибежище Танатоса или самой Смерти. Постоял, посмотрел, и решил уйти от греха подальше. Лучше на холодных камнях спать, чем в теплой могиле. Решил уйти, повернулся, поднял ногу, и чувствую, что не могу ступить, не моя она. Уже не моя, и по моей воле идти не хочет.

Знаешь, я в секунду вспотел ледяным потом, сердце бешено забилось, и знаешь, если бы я полтора месяца головы не мыл, то волосы бы точно дыбом встали... - официант поставил на стол заказанные яства, но ни Олег, ни Смирнов их не увидели, так они были увлечены рассказом.

- И тут случилось чудо, - продолжал описывать Смирнов ставшие перед его глазами картинки. - Полог палатки откинулся, сам по себе или ветер его поднял, в общем, откинулся, и я увидел огонек. Я говорил, что палатка показалась мне гробницей, вместилищем смерти, а этот огонек ее наоборот переиначил. Или просто огонь - это огонь. Ведь страхи во мне сидели - волки, злые китайцы и тому подобные хунвейбины - и потому, сам понимаешь, я во всем плохое чувствовал и только плохого ожидал.

Короче, этот огонек меня к себе как на аркане потянул. Я шел к нему, уже совсем другим шел, зная, что смерти на земле вовсе нет, а если есть, то она крепко к ней, то есть к земле, привязана. Так уверенно шел, глаз от огня не отрывая, что перед самой палаткой споткнулся обо что-то и упал, сильно ударившись коленкой о камень, да еще рюкзак с образцами и пробами, килограмм тридцать в нем было, меня догнал и по спине долбанул. Так больно знаешь, было... До слез больно. И обидно, что огонек меня уронил.

Ну, полежал я, встал, посмотрел на пресекшее мой путь препятствие. И увидел, что это обычный железный кол с круглым ушком в пятачок тогдашний размером, - я тебе его как-нибудь покажу. Он был вбит в землю почти по самое ухо, и мне захотелось его вытащить и выкинуть подальше. Но, как только я нагнулся и за него взялся, как током меня шибануло. Я тогда подумал еще, что это от спины моей бедной искры пошли, от спины, которая по молодой дурости рюкзаки с камнями любила таскать, да чем тяжелее, тем почетнее.

Ну что, опять я это свалил на причину крайнего своего морального и физического истощения, встал и, поглазев на луну огромную, только-только из-за гор выкатившуюся, пошел в палатку. И увидел в ней монаха буддистского в полной походной форме. Он лежал прямо на земле, лежал навзничь и смотрел в звездное небо, смотрел своим священнослужительским взглядом - добрым и чуть плутовским, смотрел, палатки, конечно, в упор не видя. Места в ней было достаточно, и я уселся рядом по-простецки, рюкзака, правда, не сняв. Монаху все это по боку было, нирванил он по-черному, и я стал интерьер изучать в поисках какой-нибудь сумы с лепешками, сушеным творогом и мясом в масле. Знаешь, восточный люд, собираясь в дальнюю дорогу, мясо докрасна жарит, потом сует его в какую-нибудь емкость и маслом от жарки заливает. Вкусно, килограмм можно съесть, и хранится долго...

Олег сидел в маске равнодушия. Когда последняя спадала, он откидывался на спинку кресла и отводил глаза на прохожих.

- Но мечта моя о жареной докрасна баранине оказалась тщетной, продолжал рассказывать Смирнов, чувствуя, что собеседник заинтригован. Сума-то нашлась, но лепешек и мяса в ней не было - одни заплесневелые галеты, да пара банок китайской тушенки. Ну, я решил не привередничать и пригласил себя в гости, лама-то нирванил. Вытащил нож, открыл банку и принялся вечерять. Этот мой недвусмысленный поступок извлек монаха из райского его космоса, а может просто ложка некультурно стучала, и он уставился в меня теплым отеческим взглядом, да так, как будто бы я виноват немножко, то есть к званому в его честь ужину чуть-чуть припоздал. Я подмигнул - нечего, мол, горевать, присоединяйся, а то ведь один съем. А он головой так качнул - незачем, мне, мол, силы подкреплять. Я удивился и спросил на своем английском - я тогда к аспирантуру готовился поступать и зубрил его, когда не маршрутил или не приходил в себя от маршрутов: