Ханс Лалум - Люди-мухи

Он отвечал все короче, а голос его делался все суровее. Я в отчаянии старался сообразить, чем еще отвлечь его, как заставить говорить, – и наконец придумал.

– Но как, ради всего святого, вам удалось убедить всех, что вы калека?

Неожиданно он улыбнулся – как мне показалось, с гордостью:

– Меня в самом деле сбила машина, и я получил тяжелые травмы. Я стоял на перекрестке и вдруг забылся – снова подступили военные воспоминания… Какое-то время врачи считали, что я на всю жизнь останусь инвалидом. А я быстро понял, что выздоравливаю и скоро снова смогу ходить. Но потом мне пришло в голову, что инвалидное кресло – отличный камуфляж, по крайней мере до тех пор, пока я не покончу все счеты с Харальдом Олесеном. Остальное оказалось совсем нетрудным. Кто усомнится в состоянии человека, которого сбила машина, который долго лечился в больнице и к тому же не требует от государства ни гроша? Вам бы следовало получше изучить подпись на медицинском заключении, потому что она поддельная!

Он снова расплылся в улыбке – на сей раз в ужасной, кривой, торжествующей гримасе, от которой холодок побежал у меня по спине.

– Однажды во время войны Харальд Олесен дал мне совет. Он сказал, что нельзя недооценивать человека, который оказался калекой. Вы допустили единственную ошибку в ходе расследования, но ошибку роковую.

Я понял, что разговор окончен. Оленья Нога сосредоточился и прицелился мне в грудь. Я в любой миг ждал, что он нажмет на спусковой крючок. Меня буквально парализовало от страха. Такого врагу не пожелаешь! И вдруг тишину нарушил звонкий и решительный голос Патриции:

– Учти, Оленья Нога, я целюсь тебе в голову. Можешь застрелить его, но тогда я убью тебя. Твой полет окончен. Советую отдать ему пистолет. Так будет лучше не только для тебя!

Оленья Нога вздрогнул; мне показалось, на какое-то время он словно окаменел. Он покосился в сторону двери, чтобы убедиться, что на него в самом деле направлено оружие, и снова сосредоточился на мне.

Наверное, мы простояли на границе вечности не дольше десяти секунд, но мне показалось, что прошел час, не меньше. Я был всего в нескольких шагах от Оленьей Ноги и сам приготовился к прыжку. Я следил за ним, готовый в любой миг выбить у него пистолет, как только он опустит голову или скосит глаза. Но его взгляд снова остекленел. Он словно ушел в свой мир, хотя пистолет в его руке по-прежнему был направлен мне в грудь, а палец по-прежнему лежал на спусковом крючке. Мне показалось, что он в самом деле вернулся в сорок четвертый год, в метель, и его раздирали противоречивые желания. Сдаться? Застрелиться? Или… попробовать прорваться.

Наконец он решился и очень медленно опустил пистолет. Как только он отвел ствол, я шагнул вперед. Остальное происходило как в замедленной съемке. Оленья Нога вдруг отскочил на два шага вбок, сел на корточки и прицелился в сторону двери. Меня охватил такой страх за Патрицию, что я забыл обо всем на свете и, бросившись на него, изо всех сил ударил по руке. Пуля попала в потолок над головой Патриции. Я еще раз я ударил его по руке с пистолетом. Оружие упало на пол и отлетело под диван.

Потом я услышал суровый, ледяной голос Патриции:

– Оленья Нога, стой на месте и не шевелись – иначе я прострелю тебе ногу! Вытяни руки вперед!

Я ожидал нового витка драмы, но Оленья Нога уже успокоился и, как по волшебству, снова превратился в спокойного и дружелюбного Андреаса Гюллестада. Он невозмутимо протянул мне руки и, как мне показалось, испытал едва ли не облегчение, когда я защелкнул на нем наручники. Видимо, он смирился со своей судьбой.

– Нельзя недооценивать и женщину-калеку! – произнесла Патриция, когда мы проходили мимо ее инвалидной коляски.

Я вытолкал арестованного в коридор и порывисто обнял ее. Меня ждал еще один сюрприз. Патриция говорила ровным голосом и казалась спокойной, но я еще не слышал, чтобы у кого-то так бешено бился пульс… Удары ее сердца показались мне громовыми раскатами.

Выйдя из квартиры, Андреас Гюллестад, видимо, снова взял себя в руки. Когда я вспомнил о необходимости по закону проинформировать его, что он арестован за убийство Харальда Олесена и Конрада Енсена, он добровольно добавил:

– Не забудьте убийства беженки и соучастия в убийстве второго беженца плюс сегодняшнего покушения на жизнь сотрудника полиции и еще двух человек. Это дорого мне обойдется.

У выхода он похвалил меня за то, что я разместил девушку-снайпера, замаскированную под калеку, у двери, вне поля его зрения.

Появление Андреаса Гюллестада в наручниках чрезвычайно взволновало тех, кто ждал нас у выхода. Тем более что он хладнокровно подтвердил: теперь дело можно считать закрытым, а убийца арестован. Затем он еще раз поздравил меня с успехом.

Жильцы дома тоже по очереди поздравили меня после того, как два констебля увели убийцу. Особенно красноречивым оказался Даррел Уильямс; он порывисто пожал мне руку и поблагодарил за помощь. Увидев их с Сесилией Олесен, довольных и счастливых, я на миг ощутил то же, что, должно быть, чувствовал Оленья Нога в 1944 году, когда спас жизнь малышки Сары, – поистине, плох тот ветер, который никому не приносит добра.

Моя радость не уменьшилась, когда ко мне подошла улыбающаяся Сара. Она тепло обняла меня и прошептала, что Патриция хочет как можно скорее вернуться домой. Нам удалось уйти лишь через пятнадцать минут, после того как я приказал всем разойтись и намекнул на «завершающие следственные действия».

Естественно, я испытывал облегчение и душевный подъем, когда наконец сел в машину вместе с Патрицией, и все же на обратном пути на заднем сиденье царило неестественное молчание. Хотя именно Патриция сохранила присутствие духа во время нашего визита к Андреасу Гюллестаду, произошедшее сказалось на ней. Первую половину пути она сидела совершенно неподвижно. Я несколько раз заговаривал с ней, но она сухо отвечала, что очень устала и ей нужно время, чтобы переварить случившееся. Она попросила меня приехать к ней назавтра в полдень. Обещала угостить меня хорошим обедом и ответить на оставшиеся вопросы. А пока посоветовала мне говорить о деле лишь в общих чертах и свести ее роль к минимуму, особенно общаясь с журналистами. Я, конечно, с легким сердцем обещал выполнить ее просьбу.

Мы расстались в подавленном настроении. Однако, когда Беате открыла дверь и вкатила коляску в дом, Патриция едва заметно улыбнулась и поблагодарила меня за «особенно интересную и познавательную вылазку в город».

Весь остаток дня я докладывал коллегам и журналистам о сенсационном завершении дела. Игнорируя вопросы о подробностях ареста, я подтвердил, что убийца во всем признался, и вкратце пересказал его историю. Меня осыпали комплиментами и похвалами, особенно за то, что я втайне продолжал расследование после убийства Конрада Енсена. Начальнику я отчитывался пятнадцать минут и роль Патриции свел до минимума: я даже не упомянул, что она присутствовала при аресте. Он назвал меня «гордостью управления» и трижды пожал мне руку. В канун Пасхи я лег спать, уже не беспокоясь за свою будущую карьеру и за то, что напишут в газетах во вторник.