Ханс Лалум - Люди-мухи

Я ни на секунду не усомнился в том, что ему уже не раз доводилось убивать и что он без труда сделает это снова. Единственную надежду я усмотрел в том, что ему, как мне показалось, хочется выговориться. Стараясь не выдавать волнения, я осторожно начал:

– Я догадываюсь, что у вас в руках пистолет, из которого убили Харальда Олесена, но скольких людей из него убили во время войны?

Гюллестад спокойно сказал:

– Четверых. Это я тогда, в сорок четвертом, застрелил всех трех солдат. С этим я еще мог бы сжиться, хотя они до сих пор время от времени являются мне во сне. Война есть война, а оккупанты есть оккупанты. Но гораздо хуже то, что я убил и мать нашей юной шведской подруги.

Сара снова вскрикнула. Лицо Оленьей Ноги дернулось в ответ. Было очевидно, что он заново переживает болезненные старые воспоминания. В отчаянии я заговорил, стараясь вызвать его на откровенность:

– Так и думал, что тогда в Сэлене Харальд Олесен сказал не всю правду… но что же случилось на самом деле?

Гюллестад медленно покачал головой:

– Его слова слегка отличались от правды. Если бы все произошло так, как он говорил, наша жизнь сложилась бы по-другому. Правда то, что на рассвете началась перестрелка и три немецких солдата были убиты. И неправда, что беженцы, которых мы вели, погибли в то же время. Мы застрелили их сами за несколько минут до того.

Сара вскрикнула еще громче и прижала руки ко рту. Рука Оленьей Ноги дрогнула, и он продолжал срывающимся голосом:

– С тех пор они преследуют меня – каждый день, каждый час… А вина за все лежит на Харальде Олесене! Он лишил жизни не только их, но и меня. И должен был понести ответ за свои грехи.

Я молчал, боясь спровоцировать его. К счастью, он погрузился в свои воспоминания.

– Тот день стал сущим адом на земле, который я с тех пор переживаю каждый день и почти каждую ночь… Мне казалось, что мы идем бесконечно… Беженцы еле-еле плелись; до того дня они ни разу в жизни не стояли на лыжах. Мы с Харальдом без труда убежали бы от погони, но не мог ли бросить беженцев. В какой-то момент Харальд сказал, что надежды нет, и велел мне бежать, пока можно, но я ответил, что останусь с ними до конца. У нас проснулась надежда, когда началась метель и три немца повернули назад, но еще трое продолжали нас преследовать. Расстояние между нами все время сокращалось. Мы решили отсидеться на вершине, но туда нужно было еще добраться, а немцы догоняли, потому что наши беженцы еле передвигали ноги. Когда мы наконец очутились наверху, солдаты открыли по нам огонь снизу. Скоро метель стала такой, что мы ничего не видели. Идти дальше оказалось невозможно. Я точно знал, где мы – до шведской границы оставалось несколько миль, – но мы не сумели бы спуститься в метель и вьюгу. Мы спрятались за скалистым утесом, решив пересидеть там до утра. Беженцы совсем отчаялись, младенец плакал… Мы прекрасно понимали, что преследователи могут настигнуть нас в любое время. Шло время; мы сидели на вершине горы, готовые отстреливаться… Рассвело, метель немного утихла, и мы решили идти дальше. Харальд надеялся, что немцы повернули назад, но я сомневался. Нелегко отказаться от охоты, когда так далеко зашел и находишься так близко к цели. Все произошло там, наверху, когда мы сидели рядом, усталые и испуганные…

Мы слушали, затаив дыхание. Он несколько раз глубоко вздохнул и продолжил:

– Я по-прежнему точно не знаю, с чего все началось, но вдруг Харальд Олесен и мужчина-беженец о чем-то заспорили на повышенных тонах. Потом я услышал выстрел и увидел, что Харальд Олесен стоит с дымящимся пистолетом в руке, а мертвый беженец лежит на снегу. Его жена закричала и набросилась на Харальда с кулаками. Не долго думая я выстрелил ей в голову. Потом я часто спрашивал себя, почему застрелил ее. Я привык смотреть на Харальда снизу вверх; он был для меня не просто лидером, он во многом заменил мне отца. Чутье велело мне защищать его при любых обстоятельствах. Конечно, я знал, что женщина не вооружена. Наверное, я боялся, что ее крики наведут на нас немцев… Кроме того, мне надоело тащить их по снегу, и я желал ей смерти.

Оленья Нога снова вздохнул, но ноги его по-прежнему приплясывали на месте, а палец лежал на спусковом крючке.

– Так все и вышло. Оба беженца лежали на снегу, а на руках у мертвой матери плакал младенец. Харальд Олесен словно окаменел; он смотрел на них и молчал. И вдруг я услышал голоса и скрип лыж. Сначала мне казалось, что нам остается только застрелиться, но потом решил рискнуть – у меня оставался последний шанс. Я спрятался за ближайшим сугробом и следил за ними. Вот они появились… Харальд Олесен по-прежнему был в ступоре. Я понимал: у нас есть шанс спастись, только если я уложу всех троих – а у меня было всего шесть патронов.

Я боялся пошевелиться. Оленья Нога говорил тихо и как будто задумчиво, но мне, как, пожалуй, и всем, стало очень страшно. Он несколько раз моргнул, но рука его была тверда.

– Немцы были совсем молодыми: двум лет по двадцать пять, а одному – двадцать один, не больше. Они оторопели, увидев неожиданное зрелище: два мертвых беженца в снегу и застывший Харальд Олесен. Я лежал совсем недалеко от них и целился старательно. Но когда один из них показал на мой след в снегу, времени на размышление у меня не осталось. Я выстрелил в того, кто стоял ближе ко мне, и сразу прицелился в следующего. Первый упал сразу, второй – до того, как успел выхватить оружие, но третьему удалось несколько раз выстрелить в мою сторону. Я откатывался на бок, не сводя с него глаз. Потом вскочил и снова прицелился. Первый раз я промахнулся. Второй раз мы с ним выстрелили одновременно. Его пуля просвистела рядом с моим ухом, а моя угодила ему в шею. Он еще целился, но зашатался и рухнул в снег. Кровь хлынула из него фонтаном… Я еще раз выстрелил в него и попал между глаз. Когда я выполз из-за сугроба, моим глазам предстала ужасающая сцена. Пять мертвецов на снегу и оцепеневший Харальд Олесен.

Хотя рассказ был трагическим, мне показалось, что Оленьей Ноге стало немного легче. Судя по всему, он впервые изливал душу. Говоря, он не сводил с меня взгляда – и пистолет по-прежнему был направлен на меня.

– Помните, я рассказывал вам про молодого немецкого солдата, который пытался утешить меня, когда пришли за отцом? Он был одним из тех троих, которые преследовали нас – его я прикончил вторым. Он был еще жив, когда я подошел к нему. Он произнес: «En…» Два раза пытался, но ему так и не удалось договорить. Скорее всего, он хотел сказать «Entschuldigung… Извините». Можете себе представить? Просил прощения у меня, который его застрелил. А ведь он и сам был почти мальчишкой. Я приставил пистолет к его голове, отвернулся и нажал на спусковой крючок. Он до сих пор является мне во сне – только вчера я проснулся среди ночи, когда увидел его лицо.