Эдриан Мэтьюс - Дом аптекаря

Рут ела канапе и франкфуртеры [4] Колбаски из смеси свиного и говяжьего фарша. , пряча деревянные палочки в рукав, потому что не знала, куда еще их можно положить. Дверь в комнату Маартена была слегка приоткрыта. Там они впервые занимались любовью через несколько дней после того, как познакомились в университете. Она до сих пор помнила купленные в магазине игрушек светящиеся звезды, которые Маартен приклеил к потолку, тщательно воспроизведя созвездия северного неба. Интересно было бы посмотреть, на месте ли еще они.

Сейчас все казалось нереальным, ненастоящим.

За спиной Клары на белой ламинированной полке стоял старенький стереопроигрыватель. Они слушали «Дорз» и что-то классическое, что-то, безумно нравившееся Маартену, — кажется, «Павану» Равеля? Когда пластинка кончилась, Лукас поставил другую, последнюю запись «Бэнг и Олафсен». У противоположной стены стоял громадный телевизор с плоским экраном.

Рут шмыгнула носом.

Голые кирпичные стены квартиры отдавали отчетливым запахом чего-то кисловатого и вовсе не неприятного. Этот же запах жил когда-то в пиджаках и рубашках Маартена. Она снова принюхалась, сосредоточилась, как будто уловила его впервые, — и вдруг поняла. Пахло пистонами к детскому ружью. Наверное, селитра, подумала Рут. Теперь запах напоминал не только о Маартене, но и о ее собственном детстве.

Жожо рассказывала одну из своих историй. Когда она закончила, Клара повернулась к Рут:

— Вы не заболели?

— Что… я?

— Мне показалось…

— Нет, дело в квартире.

— Вам холодно?

— Да… то есть нет. Просто… она напоминает о Маартене.

За все время разговора это имя прозвучало впервые. Немного озадаченная неожиданной репликой Рут, Клара неуверенно посмотрела на черно-белую фотографию своего единственного сына. Ее примеру последовали остальные. Он был там, на стене, — в очках под Бадди Холли, в гамлетовской позе с напоминающим человеческий мозг кочаном капусты в руке.

Ларки Маартен, факультетский остряк.

Лукас прокашлялся и сурово, словно собираясь с мыслями перед чтением проповеди, взглянул на сияющий столик. Закончилось это тем, что он так ничего и не сказал. Может быть, передумал. Лицо его покрылось красными пятнами. Над пухлым мешком подбородка отчетливо проступили напрягшиеся скулы. Рут смотрела на него, неожиданно для себя узнавая в отце умершего сына.

Они потягивали подогретое, с пряностями вино, каждый сам по себе, каждый со своим отдельным одиночеством в холодном свете ушедшего праздника.

Затянувшееся неловкое молчание нарушили одновременно.

— Мы все знаем, для чего собрались… — начал Лукас.

— Как хорошо, что вы обе пришли! — сказала Клара.

И оба замолчали, смущенные двойным фальстартом. Потом принужденно легко рассмеялись, но атмосфера не стала легче. Скорее даже сгустилась.

— Мы здесь из-за Маартена, — решительно подхватила Клара. — Мы здесь потому, что прошло два года. Ровно два года, день в день. — Вопреки всем ее усилиям слезы все же подступили к глазам.

— За Маартена, — с мрачной церемонностью сказал отец, поднимая бокал.

Все сделали то же самое.

— Мы подумали, — продолжила Клара, успевшая взять себя в руки, — что, может быть, каждый поделился бы своими воспоминаниями о нем. Они ведь у каждого разные. Человек привыкает к своим воспоминаниям и впечатлениям и забывает, что существует иной взгляд на вещи… на людей… подчас совершенно неожиданный. И когда люди рассказывают что-то, чего вы не знаете, вы словно открываете для себя новое в уже знакомом. Жожо, может быть, вы?..

Жожо улыбнулась, словно Клара предложила сыграть в некую застольную игру, и затянула длинный и скучный рассказ о том, как Маартен вышел однажды из магазина, по рассеянности не заплатив за замок для велосипеда. К счастью, в зале не было камер наблюдения и переодетых детективов, так что на выходе его никто не остановил. «Украсть, чтобы предотвратить кражу», — закончила она, повторив слова Маартена, которые и стали кульминацией истории.

Взгляды всех обратились к Рут.

Она вздохнула и прикусила уголок ногтя на большом пальце.

— Помню, что Маартен всегда поднимал воротник пиджака.

Она отпила вина, от которого на зубах остался привкус корицы.

Остальные терпеливо ждали.

— И? — спросила наконец Клара.

— И все. Для него не имело значения — зима или лето, пиджак или пальто. Льет ли дождь или светит солнце. Он всегда поднимал воротник. Я так и не узнала почему.

Родители переглянулись.

— Как Элвис, — хихикнула Жожо.

Рут кивнула:

— Да, в нем было что-то от пятидесятых. Думаю, он рассчитывал на определенный эффект.

— Зачем? — спросил Лукас.

— Скажу, что думаю. Ему нравилось производить впечатление на женщин. По-моему, когда девушки видят парня с поднятым воротником, у них возникает непреодолимое желание сказать что-то или даже подойти и опустить воротник. Понимаете, о чем я? Это был гамбит. Но если какая-то женщина так и делала, он просто пожимал плечами и оставлял все, как есть. Я как-то даже пообещала себе, что никогда его об этом не спрошу, ни при каких обстоятельствах, как бы он меня ни провоцировал. И вот… теперь уже не узнаю. Моя теория такая: поднятый воротник давал ему ощущение безопасности, ведь шея и особенно затылок — место очень уязвимое. Одни опасности приходят спереди. Другие — сзади.

Едва высказавшись, Рут тут же пожалела о своей откровенности. Упоминание об уязвимости и опасностях пробудило боль. Судьба сыграла с Маартеном жестокую шутку. Он был фанатичным конькобежцем. И отправился на север, чтобы участвовать в Эльфстедентохте, конькобежном туре по одиннадцати фризийским городам длиною сто девяносто девять километров. А погиб из-за куска черного льда. Перед глазами встал участок прибрежной дороги, где они поставили деревянный крест и положили цветы. Она услышала ветер и море, вспомнила, как поднялась вдруг в небо огромная черная масса птиц, похожая на гигантского воздушного змея. И еще Рут поняла, ощутила, что через свою неосторожность и бездумие привела их всех туда, к тому кресту. Хотя вполне могла сказать что-нибудь грустное, но легкое, что-то такое, чтобы призвать в комнату веселого призрака. Миниатюрные пиццы и пирожки успели остыть. Клара поставила их на поднос и унесла в кухню разогревать.

Лукас, редко затевавший какой бы то ни было разговор, осведомился о ее работе.

Рут беспечно пожала плечами:

— Все в порядке. Работа как работа. Сойдет. Хотя, честно говоря, я уже начинаю спрашивать себя, что я там делаю. Знаете, дети в школе иногда жуют бумагу? Вот так я себя чувствую. День-деньской жую бумагу. Одно и то же. Пережевываю старую грязную бумагу. Превращаю ее в бумажную кашу. Не понимаю, кому от этого какая-то польза. Наверное, вернусь в галерею. А вы? Как университет?