Лили Райт - Танцуя с тигром

– Подожди еще минуту. Я не дочитала.

Но она не читала. Она на цыпочках прокралась в спальню отца. На прикроватной тумбе она нашла банковский конверт, в котором похрустывала пачка банкнот. Она положила ее в карман, взяла с полки урну с прахом матери, а из шкафа ее дневник. Урной служила мексиканская talavera [40], расписанная синей и белой глазурью и закрытая пробкой. Анна забрала урну, дневник и конверт на кухню и положила их на обеденный стол. Что дальше?

Отец все еще говорил, и его речь подкупала, голос был почти кающимся:

– Я не буду ничего делать, если ты действительно против. Я не хочу бороться из-за этого. Скажи мне, что ты думаешь. Я доверяю твоему мнению.

Это было больно. Больно, потому что он имел в виду именно то, что сказал. Сейчас он полагался на ее суждение. Этот естественный переход к искренности должен был бы порадовать Анну, но вместо этого она вдруг ощутила странное одиночество. Она подошла к рукомойнику и налила себе стакан воды. Глаза были сухими. Живот болел. В этом рукомойнике ее мама мыла посуду. Она надевала резиновые перчатки. Она подпирала семена авокадо зубочистками и ждала, когда они пустят корни.

– Папа, а где твои маски?

– В подвале. Метрополитен привез их обратно. Двадцать два ящика.

Она услышала боль в его голосе. Отец стал очень сильным после того, как бросил пить, но сколько разочарований он мог вынести?

Анна надавила на переносицу. Ей хотелось быть счастливой женщиной, которая может обрести и любовь, и сокровища, но на улице был февраль, листья с деревьев облетели, а отец хотел вернуться в Мехико, где умерла ее мать, и, возможно, собирался тоже покинуть этот мир именно там. Он любил ее, но полагал, что изучение мексиканского искусства – его высшая цель и призвание, и, вероятно, так оно и было. Анне, слишком взрослой, чтобы играть ребенка, который хочет внимания, было сложно спорить с этим чувством внутренней пустоты.

– Что ты там делаешь? – позвал отец.

– Готовлю тебе обед. – Ей пришла в голову еще одна мысль. – А не находил ли этот твиггер какую-нибудь урну или что-нибудь еще кроме маски? Или там была только она?

– Мне ничего не известно об урне. Думаю, осколки уже могли откопать до него.

Анна нарезала тонкими ломтиками бекон и бросила его на раскаленную сковороду. Тяжелый запах свинины ударил в нос. Он был до боли знаком ей, и оттого душа Анны наполнилась печалью и ностальгией. Каждое воскресенье они с Дэвидом жарили себе бекон, а потом занимались любовью и читали газеты в свете разгоравшегося утреннего солнца.

Она протерла полки на кухне отца влажной губкой. Бледно-серое небо за окном пересекали три вороны. Предзнаменование смерти. На полке лежала буханка белого хлеба. Еще одна дурная примета. Все, что угодно, могло быть предзнаменованием смерти, если думать о ней достаточно долго. Конец срока годности. Морозильная камера. Метла. Совок. Мусор, подлежащий вторичной переработке.

Только пластмасса жила вечно. Пластмасса – счастливый материал.

Когда бекон стал хрустящим, она сделала сэндвич, положила рядом с ним мелкую морковь, гарнир из овощей, богатый витаминами, и поставила тарелку на тахту у ног отца.

– Забудь о Мексике, – сказала Анна, избегая встречаться с ним взглядом. – Посмертная маска – это всего лишь очередная ложь.

И, прежде чем он успел что-либо возразить, она ушла, сославшись на то, что ей пора бежать. И сбежала. С урной, дневником и конвертом.

Была почти полночь, когда Хьюго опустился на колени у своей клумбы с георгинами, думая о девушке из магазина канцтоваров. По двору кружили светлячки. Как загадочные предупреждения. По всей долине будто взрывались фейерверки, но звука не было – только вспышки света. Собаки выли от тоски. Каждый клубень, который он посадил в эту почву, был ею. Снова и снова он накрывал ее круглые бедра почвой и похлопывал их своей садовой лопаткой, чтобы она оставалась, росла, цвела и раскрывалась перед ним, как делала это каждый день.

Легко было любить двух женщин одновременно, но оставить одну ради другой – невозможно.

Они с Соледад вместе построили свою жизнь. Выросли. Каждый предмет в их доме имел свою историю. Они варили бобы в специальной кастрюле, задергивали занавески, чтобы заняться любовью. Мыли ноги в ведре, смеясь над тем, какими стариками могут выглядеть со стороны, дивясь мозолям, которые принимали такие странные формы, что напоминали ракушки с дальнего пляжа.

– Tu vienes? [41]– В дверях появилась Соледад, тень в рабочем халате. Ее волосы струились по плечам.

– Скоро, – отозвался он. – Нужно посадить еще одну грядку.

– Ты ни в чем не знаешь меры…

Хьюго ударил по заднице свою «любовницу», наудачу подул на почву.

– Я человек, за которого ты вышла замуж.

– И чем я только думала?

Он взмахнул садовой лопаткой, указывая на звезды:

– Надо было тебе выходить замуж за Него.

– За кого?

– За Господа. Представь себе дом. Вилла в Пуэрто-Вальярте.

– Господь живет в Канкуне, – иронично улыбнулась Соледад.

– Со всей толпой туристов?

– Господь мог бы выбросить оттуда всех туристов, чтобы теплая вода принадлежала только ему.

– И почему же он до сих пор этого не сделал?

– Он ждет меня. – Она торжественно сложила ладони.

Хьюго бросил в дверь камешек.

Соледад подпрыгнула.

– А ты в плохом настроении, как я погляжу.

– Это мое настроение. Можно мне иметь настроение?

После минуты тишины последовало обвинение:

– Ты просто притворяешься, что высаживаешь свои георгины.

От удивления Хьюго уронил садовую лопатку и, сидя на корточках, пошатнулся.

– Притворяюсь?

– Ты говоришь, что тебе нужно посадить георгины, но это не то, что ты делаешь на самом деле.

– А что я делаю на самом деле?

– Я не знаю, но если бы знала, то заставила бы тебя остановиться.

– Перестань пытаться выглядеть умной. – Он посмотрел на жену. Не особо красивая женщина – ее младшая сестра Соня была более привлекательной, но при этом вечно всем недовольной, – в самом расцвете сил, она излучала теплоту и нежность, словно подарок самой луны.

– Иди в постель, – сказала она. – Тебе завтра на работу.

Он хлопнул лопаткой по ладони.

– Я работаю и сейчас. Дополнительная работа, как видишь.

Хьюго не сказал жене о том, что наркобарон Оскар Рейес Каррильо предложил ему оплату в сто раз больше его обычной получки за поимку кое-кого в Тепито. Ему и Педро. Обоим. Если дело будет сделано хорошо, Рейес даст им еще работу. Хьюго знал, что Рейес вышел на него, потому что он работал у Томаса Мэлоуна. Однажды Рейес должен был использовать эти связи, но именно сейчас Хьюго совсем не хотелось, чтобы это «однажды» наступило.

– Уже скоро, – сказал он. – Ты готова?