Олесь Бенюх - Гибель Эстонии

— И твоя мама, как те гладиаторы, за свободу бьется. И что? Спартака и его друзей вдоль Аппиевой дороги распяли, её просто упрятали в дурдом. Выходит, поиск свободы и даже её временное обретение ведут к неизбежному проигрышу. Моя родина тому тоже пример. Печальная диалектика…

«Это было… Это было ровно десять лет тому назад,» — успела подумать Сальме, как на другом конце провода раздался такой забытый и такой незабываемый голос: «Говорите, пожалуйста. Вас слушают.»

— Нонка, милая, как я боялась, что сменился номер, или что ты переехала, уехала, вышла замуж и тебя тут нет.

— Сальме! Нет, я не верю — Сальме, душечка, ты где — в Москве?

— На пару часов — да.

— Как я хочу тебя видеть. Надеюсь, ты не забыла адрес?

— Ноночка, лучше если бы ты смогла подъехать ко мне. Я жду очень важный звонок.

— Лечу. Давай твои координаты. Какая ты умница, что объявилась после стольких лет молчания.

И через полчаса они сидели в номере Сальме. Нацеловавшись и наобнимавшись, пили чай, даже сделали по глотку красненького — «со свиданьицем, tere kallis sоbranna!» «Tere tulemast mu armas!» [2] «Здравствуй, дорогая подружка!» «С приездом, моя дорогая!» (эст.)

— Ты, верно, бизнесом занимаешься немалым. И преуспела, — Нона ещё раз обвела взглядом просторные апартаменты. — В таком отеле и такой номер! Здесь либо короли, либо бандиты останавливаются.

— Я не королева и не Аль Капоне в юбке, — засмеялась Сальме. — Ныне, в эпоху младокапитализма, спонсоров развелась тьма тьмущая. Проходу не дают.

Нона покачала головой, произнесла с сомнением в голосе:

— Значит, новые эстонцы добрее новых русских. Наши все под себя гребут. И чем богаче становятся, тем необоримее обуревает их безграничная жадность.

«Как же, добренькие как Гимлер,» — Сальме махнула рукой: — Все хороши. Нашу безгранично суверенную республику то и дело сотрясают скандалы, один безобразнее другого. Министры, — да что там министры! — чиновники всех рангов, словно наперегонки, мчатся за взятками, перепрыгивая через закон, как лучшие мастера барьерного бега.

— Тем более, что прокуроры и следователи, сами завзятые взяточники, эти барьеры услужливо и вовремя убирают. За мзду, конечно же, и немалую. А громкие заказные убийства!

— Ну её к бесу, эту политику со всем её дерьмом, блевотиной, миазмами! — Сальме презрительно поморщилась. — Расскажи про маму, про свои сердечные дела.

— Ты думаешь, мама изменилась? Говорить о ней и не касаться политики все равно, что говорить о лодке и избегать упоминания о воде.

— Это верно, — согласно кивнула Сальме.

— Раньше она громила в пух и прах Советские порядки. Решительно все было плохо!

— Она была недалека от истины.

— Допустим. Хотя теперь я уже так не думаю. Но самое любопытное — и она уже так не думает. Говорит, что если бы знала, что сотворят со страной демократы, ни за какие коврижки не приняла бы участие в раскачивании лодки до восемьдесят пятого. Кстати, многие видные диссиденты — Максимов, Зиновьев, другие — на той же позиции.

— Что же, она совсем ушла из политики?

— Мама считает, что занимается самой высокой, самой действенной политикой. Она принялась за мобилизацию государственных и общественных сил и ресурсов на борьбу с наркотиками.

— С чем?! — Сальме вспыхнула, поднялась из кресла.

— Ты что? — удивилась Нона. — Надеюсь, ты не сидишь на игле?

— Нннет, — протянула Сальме. — Просто мне кажется, это неожиданный поворот.

— Нисколько, — жестко возразила Нона. — Считают, что СПИД — чума ХХ века. Но ведь он является следствием. А причина, настоящая чума наркотики. Как я ненавижу всех, кто жиреет на всех этих ЛСД, анашах, героинах, кокаинах, экстази, — она сжала пальцы в кулаки, лицо — ласковое, нежное — посуровело, помрачнело. — Моя бы воля, производителей и торговцев, наркобаронов и мафиози без сожаления отправляла бы на эшафот, на виселицу, на гильотину!

«Черт меня дернул завести такой разговор, — тоскливо подумала Сальме, разливая вино по фужерам и выпивая свой залпом. — Хотя откуда мне было знать… Нона — известная журналистка. То-то заварилась бы катавасия, расскажи я ей хоть самую малость про мои жизненные пути-дорожки».

— Ну а сердечные-то дела как? — чтобы сменить тему повторила она свой вопрос.

— Нынешние мужики — разве это мужчины? — Нона заговорила лихо, напористо, будто выступала на телешоу. — Ах, о чем ты говоришь! Учтивость, благородство, трепетное поклонение даме сердца и в самый-то золотой век рыцарства были присущи ничтожному меньшинству. А в наше время рыцарь в лучшем случае — белая ворона, над которой с откровенной издевкой смеются, которую тюкают и клюют циники и хамы.

— А в худшем? — всерьез заинтересованно спросила Сальме.

— А в худшем — музейный экспонат, герой романов Вальтера Скотта или Генрика Сенкевича. Одним словом, прошедшее время, история.

— Я думала точно так же, до того, как… — Сальме чуть не сказала: «Встретила Ивана Росса», но вовремя спохватилась и остановилась.

— Думала?! — Нона недоуменно вскинула брови. — До того, как… что?

Сальме одной рукой медленно вращала на столе пустой фужер, таинственно улыбалась, молчала…

А Росс в это время в своей видавшей виды «Волге» подъезжал к Ваганьковскому кладбищу. До встречи с Сальме оставалось два часа и он решил навестить своих стариков и жену. Оставив машину на боковой улочке, он прошел в церковь, заказал панихиду, поставил свечки. Спасителю и Пресвятой Деве Марии. Верующим он стал, когда чудом остался жив после падения в океан под Сан-Диего. Однако, к церкви и её служителям относился со снисходительной терпимостью. Зная о случаях чревоугодия, пьянства и прелюбодеяния и даже Никодимовом грехе священников и монахов, он с простительной усмешкой замечал: «Но они ведь только люди. А какой человек не без греха.» И, в отличие от многих собратьев по тяжкому и опаснейшему ремеслу, никогда не богохульствовал.

Три могилы были огорожены довольно высоким металлическим забором, покрытым серебряной краской. У отца и матери надгробие было общим. На массивной плите черного мрамора были укреплены четырехугольник и овал с портретами. Скромные надписи гласили: «Антон Иванович Росс. 1923–1975», «Надежда Сергеевна Росс. 1939–1991». Памятник над могилой жены был сделан добрым знакомым Ивана, довольно известным московским художником. В центре квадратной полутораметровой плиты серого мрамора был вырезан сквозной православный крест. Под ним прописью было высечено: «Мария Росс. 1964 1991». Положив три букетика к памятникам, Росс сел на откидную скамеечку, задумался. Прошло три года с того трагического дня, когда он в одночасье лишился и матери, и жены. Они вместе отдыхали в Карловых Варах, вместе возвращались домой. Мария была классным водителем с десятилетним стажем, азартным и вместе с тем предельно бдительным. «Жигуленок» свой знала и любила и в её руках он был послушным и приятным, как она ласково его сама называла, «коньком». И вот где-то в районе Брно двадцатитонный трейлер, за рулем которого сидел пьяный мерзавец, выехал для обгона на встречную полосу и превратил «Жигуль» в лепешку. Хоронили обеих в закрытых гробах и для Росса они навсегда остались живыми, жизнерадостными, веселыми, такими, какими он видел их, провожая в страшное смертельное путешествие. Оставшись один, Иван никак не мог первые полгода отделаться от чувства тотального, сумрачного одиночества. Где-то в Белоруссии были дальние, почти незнакомые родственники — троюродные дядья, четвероюродные тетки. Отец и мать Марии жили в далеком Мариуполе. Сидеть одному в четырех стенах было невыносимо и первое время он старался быть как можно больше на людях. Потом вдруг произошла резкая перемена — его стали раздражать шумные, людные места. Спасением была работа. Он искал её, напрашивался на самые сложные, самые трудоемкие задания, сопряженные с далекими поездками. Женщин он избегал. Хотя соседи ещё по старой, отцовской квартире незлобливо говаривали, просиживая порты и юбки на пенсионной лавке: «Ванюшка весь в папашу пошел ни одну юбку не пропустит». Антон Иванович, бравый гвардейские полковник, отвоевал в Великую Отечественную, как говорится, от и до. В военкомат явился 22 июня сам, не дожидаясь повестки и 9 мая встретил в Праге. Окончив краткосрочные курсы лейтенантов, уже в сентябре сорок первого он месил грязь на горьких дорогах отступления в пехоте-матушке. Со своим взводом, ротой, батальоном, полком и, наконец, дивизией прополз на пузе, протопал, проехал с боями пол-Европы. Ранен был Антон Иванович семь раз. Одна из этих ран (осколок в голове, который нельзя было удалять) и доконала отважного воина. Ваня отца боготворил, во всем старался ему подражать. Уйдя на фронт со второго курса геофака МГУ, Антон в окопах, при малейшей возможности штудировал учебники, за что получил кличку «академик». В окопах он изучил и немецкий язык, да так, что его не раз вызывали в штаб армии — вести допросы особо важных пленных.