Лилия Беляева - Убийца-юморист

— Что орала? Ну то самое, что бы и любая женщина на моем месте. «Как тебе не стыдно! Откуда такое слабоволие! И столько больного самолюбия! Ну такие пришли времена, когда мне повезло, а тебе нет. Но семья-то у нас одна! И нечего дурить! Нечего нянчиться со своим раздутым самолюбием!»

Он слушал хорошо, прилежно. Она же слов и жара не жалела. Призывала его проще смотреть на вещи. Не раздувать из мухи слона! И перестать, наконец, прикладываться к бутылке. Он слушал, слушал, потом говорит:

— Как тебе идет этот дурацкий загар! И голубой купальник! Век бы смотрел… Но я тут подрядился склад сторожить… Вообрази — не пренебрегли, взяли и ещё дали ружжо. Помнишь, я метко в тире стрелял… А в институте даже призы брал по стрельбе… Пригодилось. Ну пошел… Не смотри на меня так. Верхи обещают, что лет эдак через пятнадцать все устаканится и физики опять будут ух как нужны! А пока…

Она попросила меня:

— Пейте, пейте кофе… Я не обеднею, если выпьете даже кастрюлю. Только ничего у меня не получится, если попрошу Бога вернуть мне Вячеслава. В ту ночь он ушел насовсем.

— Как это?

— А так, — женщина сжала кулаки, стукнула ими друг о дружку. — А так больше я его не видела… подала в розыск… Ходила по моргам… Искала, искала… И ищу, ищу… Ну куда, куда мог пропасть здоровый мужчина? Хотя и в очках… Ищу, ищу… Выезжаю по вечерам на машине, ищу, ищу…

— И давно… так?

— Целый год и два месяца. Днем работаю, а потом езжу по Москве и вглядываюсь в прохожих: а вдруг? Если вижу, что какой-то мужчина, что стоит у обочины, ловит машину… хоть чем-то, хоть чуть похож на Вячеслава сажаю, везу куда просит. Изображаю ночное такси.

— Но ведь опасно… страшно… ночь… вы одна… женщина улыбнулась мне снисходительно:

— Разве? — щелкнула зажигалкой в форме пистолета, прикурила сигарету. — Разве? Спасибо вам, что выслушали.

— Я думаю, — осторожно отозвалась я, — все равно следует как-то оберегать себя от… Вы же ещё весьма и весьма привлекательная женщина… Ваши волосы красивы, эффектны необыкновенно… Все может как-то… еще…

Она не дала мне договорить, принялась на моих глазах сдергивать с головы золотистые пряди одну за другой… И осталась почти лысенькой… Произнесла торжественно:

— Поняли… как далеко шагнул прогресс? И если имеешь возможность… После моргов я прямо пуками снимала с головы свои волосы. Я думаю, если бы Слава мог представить все это, он бы никогда, никогда… Как вам кажется? в пронзительном взгляде её карих глаз жила такая надежда…

— Убеждена! — отозвалась я.

— Я и сама… сама не представляла, как любила его… как люблю… Ну, пожалуйста, пейте кофе… Я, если захочу, могу этого кофе купить хоть мешок. Если захочу — повешу себе на шею такую толстую золотую цепь, ну как у собаки Баскервилей… Что еще? Почему вы не спросите, где мои дети?

— Где же?

— Сын женился, дочь замужем… Далеко-далеко… он — в Кунцево, она в Свиблово… Ну и что?

Я промолчала. Я и вправду не знала, что ответить на этот с виду такой никакой вопрос. Но и смолчать — как? И я нашлась, я же тоже женщина и знаю, как подчас нам мало надо… Но надо! Не медля ни секунды…

— И все-таки… все-таки вас любили… вы любили… любите… Это же такая редкость! Такое счастье, несмотря ни на что! — проговорила я, словно бы завидуя и смущаясь.

Она кивнула мне тотчас, истово, благодарно:

— О, это да! Это да!

И улыбнулась, пусть слабо, нерешительно, но все-таки, все-таки… И вдруг сказала:

— Я вам все наврала. Кроме моргов… Ходила, искала… Но он жив. От него письмо… плохо написано, почерк плохой… может, с перепою… В конце: «Лучше грузить бочки с селедкой и пит, чем сидеть в теплом сортире средь искусственных лиан, как обезьяна в зоопарке, с биркой на шее: «Оплачено женой». Ну не дурак ли? Не идиот?

Я, конечно же, тотчас подтвердила:

— Дурак!

Женская солидарность… Без неё мы бы, небось, вовсе пропали…

— Как думаете, вернется?

Быстро, без запинки:

— Уверена! Убеждена!

Вряд ли стоит говорить о том, что слушала я все это хоть и с интересом искренним сочувствием, но и с нетерпением. Все ждала, когда, наконец, моя собеседница перейдет к Анатолию Козыреву.

Она и перешла в конце концов, но как-то так, словно бы я была ответственна за поведение певца-игрока:

— Вы думаете, была большая радость снабжать его деньгами? Видеть его пьяным? В психозе оттого, что опять проигрался в пух? Вы думаете, я не хотела от него избавиться? Но он цеплялся… И пел так красиво… Я и решила сбежать в Америку, чтоб гордость сохранить… Я и сейчас не знаю, любила ли его… Может, на свете есть несколько сортов любви… Один — для него. Он когда пел — все забывалось, даже мой нелепый, несчастный Слава…Как начнет выводить серебром по золоту — «Не искушай меня без нужды…» Но когда завел эту Любу… Я вам вот что хочу сказать: все его несчастья с неё и начались. Он мне как-то проговорился: «Если бы ты знала, во что мне может обойтись эта Люба!»

— И больше ничего?

— Больше ничего. Сказал и замолчал. Как я ни расспрашивала — ни слова в ответ. Только посмеивался нехороши так, с ухмылкой: «Много будешь знать скоро состаришься».

— Вы видели у него рукопись «Рассыпавшийся человек»? Это название вам знакомо?

— Нет. Но я сама слышала, как он отвечал на чей-то звонок: «Рукопись у меня, не волнуйся». Я спросила его: «Какая рукопись?» Ответил: «Да это мы так один финт называем… на бильярде».

Поверила. Он ведь и бильярдистом был, тоже все на деньги, и тоже мало везло…

— А его первая жена, Ирина Аксельрод, никогда не звонила ему?

— Да нет… Зачем он был ей нужен? Ни денег, ни спокойствия… А у нее, говорят, любовник молодой… Ну как? Я вам хоть что-то полезное рассказала?

— Конечно! Спасибо! Очень признательна!

— Не знаю, как вы, но я думаю одно: эта Люба его погубила, её ревность. Женская ревность беспощадна. Может, сама… Может, кого-то подослала, когда поняла, что он ушел. Но, может, какой-нибудь беспредельщик вмешался, в неё влюбленный… Но вся, вся беда, поверьте мне, от нее. И если я ещё что-нибудь узнаю… а я займусь… вам сразу позвоню.

С тем и расстались. Но, как оказалось, совсем ненадолго. Утром следующего дня Вика звонит мне и требует:

— Надо встретиться. Не телефонный разговор.

Едва я села в её машину, заговорила, словно впопыхах, очень непохоже на себя:

— Сходила к его дому, ну где Анатолий жил, поговорила с соседями, с бабушками на скамейке, с мальчишками. Один из них отозвал меня в сторону, за помойку и сказал, что мать ему не велела рот открывать, когда он хотел, когда участковый ходил, спрашивал, но дядя Толя ему часто жвачку давал и шоколадки, он и в тот день дал, когда шел с чемоданом через двор.

— Я тогда попросился ему чемодан донести, — добавил мальчишка. — И я понес. До самого шоссе нес. Там его машина ждала. А может, не ждала, а так стояла. Дяде Толе надо было в аэропорт. Он и сел в нее. Я запомнил — серая такая, «вольвешник»…