Лилия Беляева - Убийца-юморист

Мне можно было пойти домой и повалиться до вечера. Только в шесть мы должны встретиться с поэтом Лебедевым, который хоронил Семена Григорьевича Шора и дружил с ним. Сейчас же всего три с половиной. Однако азарт охотника горячит кровь и требует: «Нельзя расслабляться! Действуй! Соображай!»

Лебедев назначил мне встречу не у себя в квартире, а в местечке для избранных, в Доме литераторов, где, надо полагать, отчетливо слышно, как бьет копытом и ржет его высочество Пегас.

Я решила дожидаться своего часа на Пушкинской, неподалеку от задумавшегося навек поэта. Села на скамейку и какое-то время слушала баюкающий звон фонтанных струй и даже поверила, что в мире царит благодать и покой…

Только очень скоро все вернулось на свои места. О каком покое речь! Мимо с озабоченно поджатыми ртами, с тусклыми глазами спешат женщины, обремененные, как от веку положено, тяжелыми сумками, там и тут слоняются бездельные юнцы, которые уж точно нужны деньги, а где их взять — о том их тяжелая, упористая дума… Старики, старухи на скамейках застыли изваяниями, упершись тусклыми глазами в водяные струи… «Америка нам поможет! — орет тощеватый подросток со стопкой газет в рука, размахивая, как флагом, одной из них. — Покупайте «Последние события»! Вы узнаете, чем убил свою беременную жену безработный ученый! Вы узнаете, сколько любовниц было у Клинтона! Вы узнаете, почему вампир сосал кровь только у пятилетних девочек! Вы узнаете, кто главный вор в этой стране!»

— Господи! Чего орет-то! — подала голос молодая женщина с малышом на поднятом колене, сидящая рядом со мной. — Чего мы уж не знаем-то? Страна в раздрае — чего ещё надо знать! Народ для верхов как был быдлом, так и остался. Вертят им кто как хочет… Только бы не было гражданской войны! Только этого нам не хватало!

Она ни к кому не обращалась, в воздух говорила. Малыш крепко прижимался к её щеке своей щекой и, пуча губешки, смотрел строго, словно бы соглашаясь со всем, что сказала его мать, целиком и полностью. Эта парочка словно сошла с иконы или полотна времен Ренессанса. Все в ней было правдиво и бессмертно. И, несмотря ни на что, — светло, тепло, надежно…

«А я? В свои двадцать шесть?» — пришло в голову, но сейчас же и выскочило, потому что «про это» потом, потом…

… Когда-то, в доперестроечные годы, я была в Доме литераторов со своим десятым классом на поэтическом вечере. Вспомнилось, как схватила за толстую ручку входной высокой, тяжелой двери. И дыхание перехватило, когда шагнула в вестибюль, словно бы вот сейчас мне навстречу выйдут всякие-разные знаменитости, а мне будет так неловко, так не по себе…

Видимо, моя душа тогда была настроена на удивление, и я удивлялась всему, что видела вокруг в мире муз. Даже зеркалам в вестибюле, даже лестнице, застланной ковровой дорожкой, что вела на второй этаж в большой, заставленный мягкими креслами, зал. здесь кругом, вроде, и пахло как-то особенно. Здесь — вообще, чудилось мне, было что-то сродни пушкинскому Лукоморью, полному сказочных неожиданностей и поразительных внезапностей. А уж когда на сцене появились «живые» поэты, когда «сама» Белла Ахмадулина, в черном костюме то ли Гамлета, то ли пажа, в высоких черных сапогах пошла навстречу жадным глазам переполненного зала, — я невольно, вместе со всеми, ахнула и замерла молитвенно…

Тогда я «живьем» увидела знаменитого Евгения Евтушенко, знаменитого Андрея Вознесенского. И подразочаровалась… Потому что мне нравилась в поэтах неустроенность, смятение, неприспособленность. А все эти полустарые и староватые гении были отлично одеты и никакого бунтарства в их рифмованных речах не нащупала… И сердце мое остыло к концу «представления»… Хотя тот же Евтушенко очень страстно, до ярости, читал свою «Братскую ГЭС», прославлявшую, естественно, советскую власть, а Андрей Вознесенский в своих «треугольных» стихах пылко славил Владимира Ильича.

И когда началась перестройка и вдруг я опять своими ушами услыхала, какие все это были страдальцы, как им испортила жизнь эта самая советская власть, — моему, пусть наивному изумлению не было конца. Мне думалось: «И это поэты? Врали и поэты выходит, и такой симбиоз возможен?»

… На этот раз меня Дом литераторов встретил сумраком вестибюля, где пахло нежилым, плесневелым. Парень в черной форме с «билайном» в руках, подошел тотчас и спросил:

— Вы к кому?

— А вы кто тут будете? — резонно отозвалась я.

Он сморгнул белесыми ресницами:

— Охрана. Ресторан охраняем.

— Начиная от входа, что ли?

— Ну!

— Интересные дела, — сказала я. — От кого ресторан-то охраняете? От писателей, что ли?

— Юмор? — сурово спросил он и нехорошо прищурился. — От грабителей. Ваши документы.

— Фига! — сказала я, злясь. — Сначала твое удостоверение! Быстро!

Он подрастерялся… Я полезла в чащу напролом, так, что все затрещало вокруг:

— Кто тебя тут поставил? Кто дал тебе право спрашивать документы? Неужели писатели? А ну пошли в твой ресторан!

И он не осмелился мне перечить. Сила силу ломит. Тот самый случай.

Директор ресторана оказался невеликим мужичком с бегающими глазками:

— Газета? Очень приятно… Нет, нет, ресторан уже давно не принадлежит писателям… Он приватизирован.

— Боже мой! Как замечательно! — сказала я.

— Правильное слово, — встряла толстая тетка с цепучими глазками, крашеная в полублондинку. — Если бы не мы… Если бы не директор Алешенькин…

— А вы кто?

Она потупилась, но призналась:

— Его жена.

Да вовсе не мое это было дело — выяснять, как писательский ресторан захапали чужие верткие люди! Но так ведь интересно же!

Прошла в зал. Ах, какие здесь маялись в безделье белоснежные столы и черно-белые молодцы официантской гвардии!

— Что так маловато публики?

Он тоже по примеру своей родной жены потупил на миг темные смышленые глазки:

— Дороговато…

— Кто же здесь тогда изволит есть?

— Ну… разная публика.

— Стало быть, рэкетирам по карману, а писателям нет?

Алешенькин даже как бы заалел от прилива праведного гнева:

— И писатели едят! Как же! Евтушенко, Вознесенский, другие…

— Понятно. При Советах тут же ели, и при демократии все одно богатенькие. Тогда почему они плачутся-то? Будто только и делали, что страдали?

— Этого не знаю. Это не мои разборки…

Этот типчик давно знал, что неуязвим, а суетился вокруг меня так, на всякий случай, возможно, по старой памяти, когда ещё газетное слово чего-то стоило…

— Если хотите — взгляните на меню, — предложил он мне.

Я взяла в руки глянцевитую расписную обложку, под которой скрывались листы с чарующими наименованиями блюд и не менее чарующими ценами. Читала я про бифштекс «а ля князь Болконский», кисель «а ля Лев Толстой» «куриная грудка в соусе а ля Федор Достоевский» со свистом. То есть буквально присвистывала, вбирая в себя нечаянные, необыкновенные сведения. Окончательно доконал меня «тушеный свиной язык а ля Николай Васильевич Гоголь» и проставленная рядышком баснословная цена.