Лилия Беляева - Убийца-юморист

— А вы с ней были в каких-нибудь отношениях?

— Здоровались. Не больше. Я ведь хоть и седой, а годочков на десять её моложе… Она о «букашках-таракашках», а я о деревне, стогах, звездах, солдатах всех войн… О жизни и смерти, если по большому счету… Только толку-то! — поэт вскочил со стула, ляпнул кулаком о стол. — Зачем мы все?! Зачем?! Корчим из себя что-то! Нам помирать-подыхать сам Бог велел! И оплакивать нас, таких, не надо! Прокакали, мягко говоря, державу, Россию, Отчизну! Туда нам и дорога! Под колокольный звон прокакали! Клятвопреступники! Ни одного не нашлось из политиков, литераторов, чтоб рванул рубаху на груди и голым вышел на трибуну, абсолютно голым! Сколько их, что бьют себя кулаком по ребрам, вопят, будто из чистого бескорыстия, токмо лишь из любви к народу пролезли туда и сюда, пусть мелкое, но все одно кормное местечко! Клятвопреступники! Опоганили высокое понятие «русский патриот», «российский патриот»! Дискредитировали! Сбили широкие массы с панталыку! Заняли чужие постаменты! Захватили! Единственно для того, чтоб не утерять сладкий кусок, к которому присосались ещё при советской власти! Из-за них Россия гибнет! Из-за этих придурежников!

— А Шор кем был? В смысле патриотизма?

— Чистый российский, русский патриот! Потому что тут налицо: жалельщик всего живого, почитатель задушевного поступка и слова, презиратель всякого лицемерия… Одним словом — широкий русский человек. С ним поговорить было за той же рюмкой, вот тут вот, — уже хорошо; пи души и так далее… Он ни одной цацки не носил. Считал, уже тем обязан погибшим, что жив. Гляньте вбок. Видите старикашку в очках? Весь в орденах-медалях… Сам себе биографию сочинил. Ордена-медали купил. Теперь, не переставая, сочиняет про свои подвиги, будто был разведчиком в тылу врага, славу, деньжонки зарабатывает. Все врет! Внаглую! Служил немцам в качестве переводчика, носил форму немецкого офицера. СМЕРШ его зацапал в сорок четвертом. Его должны были расстрелять. Но спустили на тормозах. Папаша его высоко сидел. Сходил к Сталину.

— И как же Сталин?

— От расстрела увел. Но десяток лет этому «разведчику в тылу врага» дали. Отсидел. Реабилитацию не получил. Стал стишки про Родину писать. Автор всем известной песни, которую прежде крутили с утра до ночи.

— Какой песни?

— Да этой вот… Музыку к ней приладили хорошую, она и пошла… Ну как же вы не знаете! Эту песню весь народ знает!

Потом, при Хрущеве, эту строчку выправили в соответствии с новыми историческими реалиями:

— Так ведь, в сущности, чушь какая-то… «весело», «под радостным»…

— Мелодия больно хороша! Вывозит весь этот словесный утиль!

Уходя от Тимофея Лебедева, я невольно ещё раз оглянулась на круглый угловой столик, где сидел старый старикашка в сером костюме, увенчанном блеском орденов и медалей. В его дрожащей руке колебался фужер с темным винцом… «Не судите да не судимы будете…»? Но это я, живая, собственно, чудом уцелевшая, как и все мы, что вокруг, могу подумать столь кротко… А те, миллионы убиенные, что рухнули нам под ноги? Рухнули как необходимейшая жертва во имя справедливости? Интересно, они бы, восстав из праха, как посмотрели бы на кроткого ныне старичка, увешанного фальшивыми наградами, сочиняющего сочиняйки о подвигах, которые он не совершал? Положа руку на сердце: с той же роковой беспощадностью по отношению к самим себе они бы пошли на смерть во второй раз?

Конечно, думать обо всем этом мне было вовсе не обязательно. Но последний вопрос, который задала взъерошенному поэту с плачущими глазами, был по существу затеянного мной дела:

— Вы ничего особенного не заметили на похоронах Шора?

— Да нет… Тихо все прошло… мирно… пристойно. Не то что, кстати, когда Михайлова хоронили. Вот там, говорят, вышла эпистола!

— Какая «эпистола», если не секрет?

— А когда его величавый гроб опускали в могилу — кто-то громко хихикнул, так громко, что, говорят, некоторые вздрогнули.

— И чем вы это объясняете?

— Высшая сила! Знак! В отместку за то, что Михайлов, пуст земля ему будет пухом, умел, умел приноровляться к смене политических декораций с исключительной, прозорливой ловкостью!

— Но ведь он был даровит?

— А разве одно другое исключает?

— Нет, конечно… Но он-то был на удивление «съедобен» и для Сталина, и для Брежнева, и для Хрущева, и для всех прочих. Это надо уметь! Это феномен нашего времени! Уникум! Предполагаю — все его худпроизведения, включая стишата, пьесы, романы, передохнут, но сам он как явление будет изучаться потомками ещё лет двести, не меньше! Вот почему, считаю, и подхихикнула некая Высшая сила в тот самый, вроде, неподходящий момент, когда в могилу опускали гроб с телом «известного, талантливого» и прочая…

— За Россию, самодержавие, православие и нар-родность! — неслось мне вслед из буфета-«клоповника», как это тусклое, убогое помещение именовал Тимофей Лебедев. А ещё грохот и лязг и добавочные разноголосые вопли:

— В морду их! В морду! Коммивояжеры из Тель-Авива! А, боишься один на один?! У, сволочи продажные!

Мимо меня, пролетом через ступеньку, пронеслись два господина, одетые опрятно, и один из них на ходу бросил другому:

— Они взялись свою Русь спасать! С прокисшими от водки мозгами!

— Все идет как надо! Как надо, Давид! — отозвался другой.

Я вышла из Дома литераторов и попала в тишину московской вечерней улицы, озвученную только летучим шипением шин проносящихся мимо машин. Я пошла по Поварской, свернула на Тверской бульвар… Мне хотелось присесть где-нибудь тут, в уличном кафе, где белеют столы и стулья как-то приветливо по-южному, и выпить чашку кофе… Однако я знала, что мои среднестатистические финансы не позволят сделать этого. Просто обидно за одно сидение ухлопать столько же рубликов, сколько уйдет в домашних условиях за целых пять чашек вполне полноценного кофе…

«Мелочная ты становишься, Татьяна!» — упрекнула я себя, проходя мимо ажурной загородочки, где за пластиковыми ветвями плюща полускрывались эти милые белые столики и стулья. Но сейчас же и похвалила себя: «Правильно поступаешь, девушка! Это когда-то при разбитном социализме колониальные товары стоили гроши. Ныне же, вступая в какую-то там очередную стадию развития капитализма, — следует, как это делают цивилизованные американцы, англичане и прочие, считать каждый цент, франк, тугрик».

Увы! Смалодушничала! Шла, шла и… зашла в уютный закуточек под раскидистым кленом, села на белый пластмассовый стульчик и белого пластмассового стола… Кофе в белой чашечке пах так чудесно… Закатное солнце просквозило ярко-зеленые округлые листы пластмассовой повилики, и они стали очень похожи на настоящие. От голубой вазы с искусственным голубовато-желтым ирисом на белый столик легла врастяжку бледно-сиреневая тень.