Лилия Беляева - Убийца-юморист

— Кто-то украл все его рукописи! Там, на даче! Все-все! Мы нашли его мертвым. Под столом. На столе бутылка коньяка. Экспертиза показала, что эта жидкость — ядовитая. Он пил с кем-то совершенную отраву. Следователь сказал, что это теперь сплошь да рядом — травится народ суррогатами… Но почему рядом не обнаружили труп того, кто пил с ним вместе? Почему его последняя рукопись в синей папке… Я же её своими глазами видела у него в столе… я даже название запомнила… «Рассыпавшийся человек». Я его ещё спросила: «Почему «рассыпавшийся»?» А он ответил: «Рассыпался, значит, в песок, труху… Забавную такую историйку сочиняю! В назидание потомкам!» Еще обещал: «Если эту книженцию выпущу в свет — она как осколочная жахнет! Кой-кому не поздоровится и очень. Себя не пожалею, но и другим спуску не дам! Бог давно ждет от меня эту исповедь!»

Совпадения… сплошные совпадения, от которых так легко не открестишься! И Нина Николаевна, и Семен Григорьевич Шор, и Пестряков умерли на дачах. После того, как встретились с каким-то человеком. И у всех у них рылись… искали что-то, в том числе в бумагах… А у покойного Дмитрия Степановича пропала последняя рукопись…

Но подал голос красавец-инвалид:

— Иду в пике! Рукопись вполне могла украсть… прибрать к рукам наша ненаглядная, лазоревая Любочка! Как кусок наследства, который когда-нибудь можно продать! От неё этого вполне можно ожидать.

— Ты ещё скажи, что деда убила она же! — тонким, взвинченным голосом выкрикнула Нелли Дмитриевна.

— Могла! — рубанул Михаил. — Потому что связалась с этой препоганой сектой! Они там с Буддой по пятницам беседу беседуют! В остальное время ходят друг к дружке и кормятся, чем Бог послал. Остальное человечество презирают. Сама же ты говорила, что твоя ненаглядная Любочка снесла в секту гуру какому-то дедов орден Ленина. А он, кроме всего прочего, денег стоит! Выродили на свою голову…

А ведь и впрямь иной раз очень легок человек на помине! Мы все трое не услыхали, выходит, как скрипел ключ в скважине и отворилась входная дверь глядь, в дверном проеме — прелестное, стройнехонькое, свечечкой, существо, моих примерно лет, а может, и постарше, но до того светлое, с этими белокурыми локонами, преогромными зелено-голубыми глазами, пухлым алым ртом…

— Вам что, больше не о чем говорить? — спросила наотмашь, недобро нащурившись сначала на отца, потом на мать. — Вас мой образ жизни слишком напрягает? Вы уже готовы каждому встречному-поперечному городит, что в голову взбредет?

В её прекрасных глазах блеснули прекрасные слезинки, тотчас скатившиеся по смугло-розовым щекам…

— Никаких рукописей я не брала! Не крала! А насчет дедова ордена… Он, если уж хотите все знать, сам мне его отдал, когда я нашла покупателя… Потому что… потому что…

— Почему же? Почему молчала до сих пор? — взял первое слово отец.

— По кочану! — зло выкрикнула красавица. — Дед знал, что человеку по фигу всякие наставления, если он дошел до черты… Спасать человека надо! А вы… вы… — круто повернулась и исчезла вместе с ослепительной своей красотой и зеленым, легчайшим, вьющимся платьем и белыми туфлями на каблуке.

Я рискнула предположить:

— Если Люба согласится, мне бы хотелось…

— Попробуйте, — убитым голосом отозвалась её мать, теребя в руках носовой платок. — Она там… в комнате…

«Назвалась груздем» и полезла, как чудилось, в пекло…

Ошиблась. Пронесло. В небольшой комнате, в старом бежевом кресле сидела, закрыв глаза, эта самая дерзкая красавица. Одна босоножка валялась на полу, вторая вот-вот должна была свалиться с её ноги.

— Садись, — сказала Люба, открывая глаза. — Ты кто? Из газеты? Насчет деда? Я сама в журналишке работаю… Искусствоведша. Без права на зарплату. Замуж? — опередила она мой вопрос. — За кого? За денежный мешок с импотенцией впридачу? За мальчика-психопата, возомнившего себя Акирой Куросавой или Антониони? Ага, жду, жду… чего-то настоящего, мужского, и чтоб без поддавков… Желаю полета! Высоты! Это от папочки. И тоска, тоска… Это от мамочки. Ну, то есть, комплекс.

— А от деда? — встряла я. — От деда ест что?

Она посмотрела на меня с насмешкой сердобольного врача, в её взгляде зажглась некая стального блеска точка, произнесла раздельно с явным намерением укоротить мой правдоискательский пыл:

— От деда — любовь к коньяку в зимний морозный день. Чтоб на самом дне фужерчика. Чтоб при этом в камине пылали дрова и звучал Бах… Но негромко.

— У такой суперкрасавицы и нет суперпоклонника?.. Не верится, — повела я её на ранее проложенную тропинку.

— Если о поклонниках… в этом разрезе… поллюциях-фрустрациях на фоне грандиозного обнищания масс… то с этим в порядке. Имеется суперкрасавец, восхитительный тенор, который распевается с самого утра и все его разговоры «в голосе я? Или не в голосе сегодня буду?» Из-за него я возненавидела певцов. Но если сходить куда — приятно, не скрою. Всеобщее ошеломление! Мы та ещё парочка! Глядимся на славу!

— Его зовут, конечно, Орест или Эдуард?

— Примерно. А ты с лезвием…

— Жизнь такая… Вопрос: а он, случаем, не тот самый гуру, ради которого ты продала дедов орден? Не он ли пил с твоим дедом на даче в тот злополучный вечер? Или ты с ним, с дедом, один на один?

На миг она испуганно уширила глаза, но сейчас же закрыла их наглухо выпуклыми, классическими веками мадонны Литты и, загнав себя в слепоту, с деланной небрежностью бросила:

— Придумаешь тоже… Плохо знаешь деда. Он не рвался к общению. Сам по себе жил. Моя бабка, его жена, умерла, и гармония его жизни нарушилась навсегда. Он писал, писал…

— А когда пил?

— Когда хотел.

— Мог пить с посторонним?

— Ни за что. Он же не был алкоголиком. Кое когда, по случаю — это да… Ты что, всерьез думаешь, что он умер не своей смертью?

Во мне встрепенулся баклан, углядевший серебристый блеск рыбины у самой поверхности вод…

— Почему ты, Люба, решила, что я думаю именно так?

Она сморгнула. Она оттягивала ответ на простенький, в сущности, вопрос. Поискала глазами, обнаружила пачку сигарет, вынула одну, сунула в рот, закурила. Сигарета была длинная, тонкая, темная. Особенная, значит.

— Я-я-я? — протянула с излишней наивностью, как ребенок, которого уличили во лжи. — Я вовсе так не думала…

Теперь мне, уже вцепившейся в свою добычу «мертвой хваткой», следовало долбануть её в самое, простите, темечко:

— Когда ты была на даче деда в последний раз? В тот день, когда он умер? Или когда? Может быть, ты видела, с кем он пил?

Ее прекрасные глаза сверкнули искрой ненависти. Она сдернула с ноги босоножку. Мне показалось на миг, что сейчас она швырнет этот предмет прямехонько в меня. Но она швырнула босоножку в дальний угол и сказала: