Лилия Беляева - Убийца-юморист

— Миша! Остынь! Не нагружай девушку лишними для неё сведениями! попросила Нелли Дмитриевна, приложив к груди руки, сложенные крестом. Кому теперь это все интересно?

— Как же не интересно? — тряхнул седыми кудрями красавец-инвалид. Это же в фокусе интереса, кто ест и откуда пошел писатель Пестряков-Боткин! Девушка за этим и пришла!

— Как, как? — спросила я. — Боткин? А почему… почему говорят «Водкин»?

— Дразнилка! Очень уж просится на язык вместо «Боткин» сказануть «Водкин». Приклеилось. Боткин — фамилия его отчима.

Я прикинула: на листке, что был приклеен к кресту, значилось «Пестряков-Водкин». Либо тот, кто писал текст, не знал в точности, как пишется двойная фамилия Пестрякова. Либо… либо нарочно употребил «дразнилку», чтоб всем бросалась в глаза: мол, раз Водкин» — значит, неспроста, значит, его родня с алкоголем дружит издавна, значит, пьянь он пьяная и нечего даже искать иных причин его смерти, кроме уже засвидетельствованной: от водки, точнее, от дрянного коньячишки погиб, пил вовсю и не глядел, что… Значит… значит, вполне может быть, что предусмотрительный автор той писульки и есть убийца Пестрякова, Шора, Дарьиной матери-поэтессы? Но кто он, какой, из чего сделан? Почему не постыдился вплести в текст юморок?

— У вашего тестя были враги? — спросила я Михаила. Сильными руками он катнул коляску вперед-назад и без запинки отчеканил:

— Был. Враг. Если начистоту. Ты, Нелька, помолчи. Может быть, нам Татьяна как-то поможет с этим гуру. Выведет его на чистую воду. Совсем он вскружил Любе голову. Она отнесла ему все свои золотые цепочки-сережки. Опростилась. Говорит, что так велел гуру. Что надо довольствоваться малым. При ее-то любви к красивым безделушкам! Переломил! Убедил, будто золото пойдет на помощь каким-то обездоленным. Словно мы уж такие обеспеченные! Говорю, и орден дедов отдала… Дед ей дал, а она… Дед её очень любил. Он для неё ничего не жалел. Она на его мать вышла похожей. Тут не в разуме дело, а душа просила своего… Душе отказать сложно… Если хотите я вам историю любви Дмитрия и Анны расскажу.

— Хочу, — искренне ответила я.

И вот что узнала…

Действительно, ни Дмитрий Пестряков-Боткин, ни жена его Анна Курбатова не имели причин особенно любить свою родину, а имели полное право проклинать её, начиная с начала тридцатых. Как это, к примеру, и делают с большим энтузиазмом тусовщики с одесского Привоза, заполонившие ныне все средства массовой информации ненасытным урчанием своих брюхо-кошельков на том месте, где у человека положено быть лица. Дмитрий Пестряков происходил из огромной крестьянской семьи, которую следовало, согласно очередным постановлениям партноменклатуры, уничтожить и развеять по ветру как пыль.

— Ест суждения, — Михаил заговорил голосом радиодиктора, сообщающего сводку военных действий, — не лишенное оснований суждение, что троцкие-зиновьевы и холуи, что вокруг и кругом, получили с помощью нэпа возможность выявить наиболее дееспособных, талантливых, трудолюбивых представителей крестьянства, прилепить им старый ярлык «кулаки» и таким образом обезопасить себя от пригляда самых толковых и головастых.

Далее я узнала, что дед Дмитрия Пестрякова стал зажиточным как раз после революции, благодаря нэпу. Построил на пару с соседом мельницу, со временем купил двух лошадей, заимел двух коров, быка, овец штук пятнадцать.

— Семья-то большая! Шестеро сыновей. Да старики. Да дедушка с бабушкой. Тесть рассказывала, что «ломили» они от темна до темна. Мать их рубахи от соли еле отстирывала, такие пропотевшие… Коробились, трещали, как фанера.

Так вот, в те, двадцатые годы сплошной «большевизации» их и назвали «кулаками», этих работящих, трезвых крестьян, а в тридцатом раскулачили.

— Забыл уточнить! У них ещё в семье две дочери было! Ну и всех сослали в Казахстан, в Асакаровку. Страшное место! Голая степь! Столько там, отец рассказывал, народу поумирало! Работящего, русского… Жили в шалашах… Дед скоро заболел дизентерией и умер. А сколько там выкопали могилок для ребятишек! Но только, видно, трудно с корнем уничтожать добротные крестьянские роды, где ум, жизнелюбие, смекалка — наследственные качества! — произнес калека-красавец с вызовом, по привычке крепко тряхнул россыпью седеющих кудрей.

Хотя я еще, признаться, вовсе не была готова радоваться вместе с ним после того, что он рассказал про житье-бытье русских ссыльных в некой степной Асакаровке… Не влекло меня на атласную дорожку радости и рассказанное следом. О том, как Дмитрия, которому было в тот злой год восемнадцать, посадили в тюрьму… за то, что работая в колхозе на сенокосилке, случайно порезал ножку жеребенку. В высокой ржи не заметил беднягу. Но раз Митька Пестряков — сын сосланного кулака, — значит, с умыслом обидел жеребенка, значит, место его в тюрьме. Осталась Анна, очень такая красивая, словно расписная, жена «врага народа» одна с грудным ребенком. Да в дырявой избенке, где крыша как решето…

Но Митька сдаваться не думал. Он сбежал из тюрьмы и по чужим документам — в Москву. Здесь устроился строить метро, станцию «Красные ворота». И украл из села свою любимую Анну, у которой коса в четыре ряда укладывалась вокруг головы золотой короной.

— Чем сильна постоянная, крепкая крестьянская семья? Правильно! — сам себе подтвердил Михаил. — Готовностью помогать друг другу. Поехал Дмитрий в Казахстанскую степь и «выкрал» младшего брата и одну соседскую девчоночку прихватил, от голодухи увез… Очень боялся, когда в вагон заходили контролеры и другие проверяющие. Прятал ребят в мешок, сам сверху садился. И, видно, Бог помог — добрались до Москвы.

— Москва, Москва, — тихо выпела Нелли Дмитриевна, прислонившись бледной щекой к пурпурной розе. — Никто не знает, скольких «злодейских» душ что были обречены на смерть, ты спрятала тогда, в начале тридцатых, в своих тесных, убогих коммуналках! И эти спасенные тобой крестьянские души старались вовсю доказать тебе, славная столица, свою нужность…

— Но сначала, — перехватил рассказ её муж, — они до того бедствовали… Что дочка умерла грудная… Но тут на подмогу пришел младший братишка отца, ему двенадцать было, и крестьянская девочка Тоня, восьми лет. Они стали просить на улицах. Он её надоумил: «Тонька, давай побираться!» Она и протянула руку…

Нелли Дмитриевна тихонько вставила:

— Второй человек сразу рубль положил. И сказал: «Девочка, какие у тебя глазки хорошие! А ещё лучше слезы — прямо как жемчуг…»

— Но так или иначе, всех их пригрела Москва! — сказал Михаил резковато, словно на спор. — Мой тесть вскоре стал ударником труда, про него даже газеты писали. Потом решил стать летчиком и стал им. Потом писателем. И им стал. Натура!