Лилия Беляева - Убийца-юморист

Да, забыла упомянуть о том, что уже в прихожей вас обязался смущать бурый медведь-чучело, стоящий в позе лакея, чьи передние лапы использовались как вешалка для зонтиков и шляп. Уже там, в прихожей, мраморная женщина на высокой тумбочке, золоченой по ребристому геометрическому рисунку, смотрела на вас хоть и милосердно, но все-таки снисходя и оттого уголки её точеного ротика чуть-чуть насмешливо улыбались. Как говорится, умереть уснуть и проснуться в слезах!

Мещанка я, мещанка непроходимая! Все-то подмечаю, примечаю и… судю, судю, хотя сказано же: «Не суди да не судим будешь…»

Но как же не судить-то? Да эдак всяк распустится, если знать будет, что его даже самые черные деяния неподсудны! Вон ведь и поэт Андрюша, небось, не совсем случайно покраснел при виде меня… Вряд ли, вряд ли от одной моей подлинно блондинности и голубых глазок! Тут что-то не то… не то…

Между тем, вдовица Михайлова взмахнула белым крылом, приглашая меня в соседнюю комнату, где как я поняла, была спальня покойного писателя. Андрей шел следом за мной. Я это скорее чувствовала, чем видела, потому что рыжий пушистый ковер, расстеленный по всему полу большой комнаты, нежно соприкасался с голубовато-розовым ковром спальни писателя, где я первым делом углядела его просторное ложе, покрытое шелковой узорчатой тканью. Здесь по стенам висели картины, где только жасмин и сирень, сирень и жасмин, но чувствовалось, что эти цветы изображала рука мастера и не одну пятилетку назад.

— Да, да, — подхватила мою мысль чуткая Ирина, — это работы известного художника Кириллова Афанасия. Они дружили с Владимиром Сергеевичем. Вместе ходили на охоту и вообще… Обратите внимание на секретер и на конторку. Работы знаменитейшего краснодеревщика восемнадцатого века. Владимир Сергеевич имел вкус…

— А где он писал? — спросила я. — Где его письменный стол?

— Наверху. Он любил дали. Пройдемте.

И мы пошли по витой лестнице, скрипящей приятно, деревянно, на второй этаж: впереди Ирина, за ней я, а за мной — безмолвный юноша Андрей с резким внятным профилем былого кинокрасавца Вячеслава Тихонова.

И вдруг… только на миг, на один только миг мне стало как-то не по себе, как-то даже очень не по себе, словно бы опасность шла уже очень близко от моего виска и дышала мне в затылок…

Конечно, это был скорее наговор на окружающую действительность, которая сплошь прочный, устоявшийся уют и комфорт… И тем не менее, тем не менее… Как-то слишком всего дорогого, удобнейшего многовато в одном месте… Как-то непривычно мне, простой-рядовой… Здесь вещи не блюдут ранжир, не понимают свою второстепенность, а лезут в глаза, требуют особого внимания, цоканья языком, хвастают и дразнятся…

Отчего у меня, однако, вдруг такое нежелание смириться с таким вот наглядным, вымуштрованным великолепием всех этих дорогих предметов? Ведь все так логично: В. С. Михайлов был работягой. Иначе бы он не написал столько томов романов, пьес, стихотворений, басен! И, следовательно, что из того, что он работал вот за таким огромным, с футбольное поле, столом, стоящим на золоченых львиных лапах? Что из того, что черные кожаные кресла и черный кожаный диван с набросанными на них так и сяк зелеными, желтыми бархатными подушками, глядятся словно музейный интерьер отдела «Золотые дни царского вельможи времен…» Что из того, что и здесь колесо хрустальной люстры парит в вышине, словно составленное из всех звезд Млечного Пути, Большой и Малой Медведиц и Водолея, и Кассиопеи, и?..

И почему меня уже раздражает эта мраморная целующаяся оголенная пара на писательском столе, хотя я вовсе не пуританка? И этот бело-серый ковер на полу, пышный, словно состоит в родственных отношениях с бобслеем?

И тут меня озарило! Все мое нутро прирожденной спорщицы восставало не против роскоши этого дома, а против необходимости признавать за В. С. Михайловым права быть богатым и вольно-невольно кичиться этим богатством. Хотя… если честно… он хоть и «известный», но ведь не Лев же Толстой!

Вот где была зарыта собака! Попутно с розыском возможных убийц или убийцы трех старых писателей, окончивших жизни в полунищете, я встала, хоть меня о том никто и не просил, на защиту Льва Николаевича Толстого! Я обиделась за него! Так, словно богачество В. С. Михайлова оскорбило честь великого писателя!

Я, конечно, понимала, что Лев Толстой тут ни при чем — иная жизнь, иные нравы… И все-таки, все-таки… чудное дело… честный вид заработанного В. С. Михайловым комфорта слишком бил в глаза, и поневоле вспомнилась Ясная Поляна, графский особняк, где все было иначе, куда как проще, куда как беднее. А я можно сказать, досконально исследовала его. Мне, можно сказать, сверхповезло. Выпал случай — приехала с заданием от редакции написать очерк о старом яснополянском хирурге. И тамошние люди, в том числе этот славный хирург, как-то догадались, что мне бы только дорваться до усадьбы Л. Н. Толстого, что ради нее-то я и киселя хлебала… Они-то и преподнесли мне самый, возможно, дорогой подарок — дали мне возможность обойти яснополянские угодья и сам графский особняк в полном одиночестве в выходной день. Прямо вот так вот — распахнули дверь дома, где жил любимый мой писатель, перед одной мной… И я вошла и из комнаты в комнату. И чем дальше, тем больше недоумевала: о какой такой роскоши быта говорил с раздражением Лев Николаевич?! Из-за чего терзался?! Сидел, писал за столом простым, безо всяких золоченых финтифлюшек. Мало того — на таком уж простеньком стуле с подрезанными ножками, потому что, оказывается, был очень близорук… А его тулуп, его валенки… чего особого-то? Или его касторовый костюм в шкафу, который мне позволили потрогать? А чего стоила та плетеная корзинка? Мне открыли её, чтобы показать нижнее белье Толстого, штопанное руками графини…

И все-таки, далеко, всласть размахнуться мыслям на эту тему не дали. Ирина, словно почувствовав неладное, зазвенела створками книжного шкафа и позвала меня:

— Посмотрите, это все произведения Владимира Сергеевича, издания и переиздания, проза, стихи, басни, пьесы, статьи.

Мне оставалось только ахнуть. Количество книг и книжек не могло не поразить. Это было наглядное свидетельство колоссального трудолюбия покойного писателя, его несомненного разностороннего таланта.

— О! — почтительно произнесла я. — Одних переводов не счесть.

— Владимира Сергеевича издавали на сорока шести языках, — внезапно отозвался своим хрипловатым голосом поэт Андрей, стоявший за моей спиной. В его голосе чувствовалась почтительная гордость чужими успехами. — В Англии издали пять его книг, в Америке целых шесть. Даже Япония издавала. Даже Бразилия.

Ирина запахнула стеклянные створки, прислонилась на миг лбом к этому матовому, в морозных узорах, стеклу, сказала: